Владимир Коренев - Амгунь — река светлая

Фомичев растерянно смотрит то на Сашку, то на хохочущих парней.

— Вот пустобол! Я ж машину заливал. Ну что ты врешь?

— Кто врет? — изогнулся Сашка. — Что мне теперь, собственным глазам-ушам не верить? Или это не ты давеча у Амгуни околачивался с канистрой?

— Я…

— А я что говорю? И я говорю, что ты. А как увидел меня, так и закричал: «Стой! Моя!» Не мог же я все это выдумать.

— Дак ты у меня, пустобол, еще курить попросил!

— Это детали, Фомич. А я общую картину нарисовал. Понимать надо.

— Брехло ты, — смутившись вконец, заключил Фомичев и, похрустывая сломанными ветками, попадавшими под ноги, пошел к вагончику. Сашка проводил его, наверное, каким-то смешным жестом, потому что Фомичев слышал, как у костерка дружно захохотали.

В вагончике он лег на раскладушку поверх пахнущего овчиной спальника. Какое-то время лежал бездумно, чувствуя, как гудят утомленны: за день руки и ноги.

В окне напротив плескался красный отсвет костерка, доносились неясные, приглушенные голоса. Кто-то пел.

Никогда Мальцев, первый в отряде балагур и выдумщик, не подшучивал над Фомичевым, то ли из уважения, то ли из боязни, зная его крутой характер и силу. Но почему сегодня он так расхрабрился? И почему он, Фомичев, так растерялся и не нашел, что сказать в ответ на неожиданный выпад Мальцева.

— Тюха, пень, — обругал себя Фомичев. — А теперь этот фонтан не заткнешь. Стоит лишь раз показать слабинку.

И вдруг он с облегчением подумал: «Так я же утром уезжаю! Когда взойдет солнце, меня здесь не будет. До восхода нужно подойти к перевалу, а к полудню быть у прижима, чтобы справиться с ним засветло».

Фомичев мысленно представил себе весь обратный путь, который предстояло пройти через несколько часов. Конечно, все будет хорошо, он ездил и не по таким дорогам. Это не пугало его. Беспокоило сейчас другое: что-то он безвозвратно теряет, быть может, самое лучшее, самое дорогое, единственное.

Он повернулся, заскрипели пружины раскладушки, заложил руки под голову — так лучше думалось. Но мыслил не о том, оставаться ему на Амгуни или вернуться в город, в отряд: с мыслью этой, которая пришла исподволь, он уже сжился, и она не была для него неожиданной. Сейчас он вел разговор с женой. Она бы сказала сейчас:

— Я знаю, почему ты уцепился за БАМ.

Фомичев поморщился бы и ответил спокойно:

— Леля, послушай, что я тебе скажу… Роднее тебя, ты это сама знаешь, никого у меня нет. Ты да вот Анютка еще. Но не смогу я в другом месте жить! По-всякому прикидывал: не смогу! Как болезнь какая-то прилипла, напасть, что ли… С ума я сошел на этих мостах. Строить хочу!

Фомичев лежал, уставившись в потолок. Разговор с женой вдохновил его. Он еще никогда не наговаривал так много кряду и так складно. И это его удивило. «Поди ж ты! И откуда слова-то взялись! — Он слабо улыбнулся. — Подкатит под сердце — соловьем запоешь. Еще как!»

Фомичев уже задремал, когда Сашка вошел в вагончик. Стараясь не шуметь, Мальцев ступал на носки, сдерживал дыхание, раздевался бесшумно и как-то невесомо повалился на раскладушку рядом. Фомичев не хотел показывать Сашке, что еще не спит, и лежал тихо с закрытыми глазами. Может, так бы и уснули они, если бы Фомичеву так сильно не захотелось курить. Он долго лежал и терпел, потом тихонечко поднялся с раскладушки, нащупал на откидном столике сигареты, спички и вышел из вагончика.

Стояла ночь, тихая, темная, глухая. Куда-то далеко от скученных вагончиков уходила тайга. Справа и слева сливались с небом горы, а внизу под невидимым обрывом яра неслась, поигрывая галькой, Амгунь. Оттуда тянуло родниковой свежестью. Ощущая ногами холодок покрытых росою трав, забыв про курево, Фомичев вдыхал полной грудью студеный воздух с реки, брел наугад. Ему вдруг показалось, что не из-за Амгуни они здесь, что им предстоит соединить один край земли с другим огромным мостом. Он даже голову запрокинул, оглядывая горы, мысленно прикидывая, какие опоры нужно поставить, чтобы уложить пролеты на вершины гор. Выходило — высокие, и засомневался было: неужто не осилим? Еще раз оглядел горы и проговорил вслух:

— Совладаем.

Темнота поредела, раздвинулась. Фомичев различал уже стволы деревьев, даже отдельные ветки — лес словно высветился.

«Неужто светает?» — подумал он удивленно и тут же увидел над зубцами гор, за рекой крутой бок припозднившейся луны.

Она вышла из-за гор и, чудодейственно, щедро разливая по горам свет, засияла на небосклоне. Деревья кинули густые тени, а ломаные линии хребтов зажглись студеным волшебным огнем. Невольно подумалось: когда еще увидишь такое колдовство? Закрутится колесо забот, замелькают горячие дни…

Фомичев, не торопился в вагончик, шел себе и шел, поглядывая по сторонам. На обрыве остановился. Вровень с берегом, скрывая от глаз светлые струи реки, приглушая ее торопливый говорок, плотно лежал белыми гуртами туман.

«Закрылась река, — с досадой подумал Фомичев. Жаль».

Он потоптался еще немного и, чувствуя, что зябнут босые ноги, пошел к вагончику. Иногда плечами, или головой он задевал ветки деревьев, и его орошал перезрелый росяной дождь. Холодные капли скатывались за ворот рубахи, и на мгновение он замирал на месте, прислушиваясь, как растекаются они по спине, вызывая в теле легкий озноб, и продолжал свой путь, переполняясь охватившей его беспричинной радостью.

У вагончика кто-то стоял и курил, красной точкой вспыхивал огонек. «Мальцев», — подумал Фомичев и хотел уйти, переждать, когда тот накурится, и уж было повернул в сторону, но Сашка заметил его.

— Это ты, Костя? — И Фомичев увидел, что он идет навстречу. — Не спится, старик?

Фомичев промолчал, достал сигарету. Сашка протянул свою — прикурить. Сказал:

— Тишина-то какая, а, Костя? Я не знал, что бывает такая тишайшая тишина, прямо балдею. — Мальцев улыбнулся. Улыбнулся открыто, по-детски изумленно, и это изумление было так неожиданно и так не вязалось с прежним Мальцевым, что Фомичев сознался:

— Хорошо здесь.

Они надолго замолчали, вслушиваясь в тишину, в эту минуту казавшуюся непоколебимой и вечной, как горы и тайга, окружавшие их.

— Завтра вставать рано, — наконец сказал Мальцев.

— Пойдем, — согласился Фомичев с сожалением.

И они пошли, близко, почти касаясь плечами друг друга, в тишине, которую утром им предстояло разбудить.