Александр Малышев - Снова пел соловей

Первая декада февраля. Ярко-синие тени и розовые полосы и пятна на оглаженных поземками сугробах и крышах, на седых деревьях и треугольных взлобках домов.

Вася все быстрей перебирает ногами — снег тонко и часто взвизгивает под его валенками. Спешит он по-детски, а лицо у него сосредоточенное, что-то суровое, не детское в нем — в бугристых надбровьях, в светлых, затаенно-упрямых глазах.

Идет навстречу знакомая женщина-врач, та, что лечила Васю от ангины и коклюша.

— Что, полетел, Вася?

— Полетел-полетел.

Муругий долговязый кобель с обвисшими матерчато ушами сегодня опять на цепи. Он сидит на своей конуре, скучает. Заметив Васю, тяжело спрыгивает, звенит цепью и басовито, точно из бочки, лает. Вася подходит к самому палисаду, некоторое время смотрит на собаку и говорит ей тихо, с упреком:

— Большая, а глупая. Не надоело тебе еще…

И, покачав головой, продолжает путь.

Первый перекресток спокойный. Здесь глядят друг на друга красные запертые ворота пожарки, въезд больничного городка и две улицы, одна из которых параллельна центральной. Если и можно ждать здесь машины, то скорей всего со стороны больницы, откуда порой выскакивает «скорая помощь». Но сейчас двор больницы пуст, тих, в нем лишь синицы цвенькают, прыгая по ветвям седых, с черными стволами, лип. Когда-то Вася по целым дням смотрел на этот двор, но с другой стороны, из окна детского отделения. Было это летом, и Вася помнит тут не только каждое дерево, но и всякую ветку. Мама проведывала его ежедневно, по пути на свой участок, с полной почтовой сумкой за спиной и с пачкой газет в руках. Отец пришел лишь однажды, с приятелем, сел с ним под липками, тогда зелеными и тенистыми, и что-то все наливал из бутылки в пластмассовый стаканчик, порой заискивающе подмигивая сыну, стоявшему на подоконнике, осоловелым глазом.

Вася пересекает перекресток, поглядывая на больничный городок, на дорожки и тропы, протоптанные в пухлом снегу, и деревянную трубу теплопровода, похожую на длинную собачью конуру. Может, там в самом деле бегают собаки?.. От быстрой ходьбы он разогрелся, нос и щеки у него пожигает, пощипывает, сквозь шарф, заслонивший рот, пробивается влажный парок.

На углу ему встречается знакомый милиционер, тот, что два или три раза бывал у них дома и о чем-то долго, вразумительно говорил с отцом. Мать горячо поддакивала ему, а отец смущенно ерошил свои цыганские волосы, глядел праведно и виновато, с дрожью в голосе рассказывал, каким ему хочется стать хорошим. Милиционер был молодой, добродушный, новая шинель сидела на нем прочно и красиво. Он так понравился Васе, что тот решил сделаться не моряком, а милиционером.

— Здорово, Вася, — приветливо говорит участковый. — В садик бежишь?

— Угу, — отвечает Вася, не поднимая головы.

— А дома у тебя как? Все нормально?

— Ничего, — отвечает Вася, немного подумав, — бывает и хуже.

— Ну, если что, скажешь мне, ладно? — говорит участковый.

— Скажу, скажу, — обещает Вася и идет дальше.

Он так крепко задумывается о милиционере, папе и маме, что вспоминает о третьей собаке лишь тогда, когда эта маленькая остроносая злючка кидается ему навстречу. Шагах в пяти от Васи она с разбега оседает на хвост и, зарываясь лапами в снег, вздернув морду, нервно скалясь, начинает облаивать его. Вася пятится, готовясь убежать, но злючка, точно угадав, что он струсил, подскакивает ближе и вытягивается, норовя вцепиться зубами в валенок. Вот проклятая! И никого из взрослых рядом…

Вася поскальзывается на присыпанной снежком наледи, едва не падает и замечает рядом, в сугробе, странное ружьецо с прикладом, из толстой проволоки и железной трубкой, прикрученной к деревянному бруску. Вася выхватывает ружьецо из снега и наставляет на собаку. Злючку относит от него на добрый десяток шагов. В глазах ее растерянность, нос, черненький, тугой, подозрительно нюхает воздух.

— Ага, — говорит Вася, наставляя ружьецо на злючку, и делает шаг вперед. — Тра-та-та-та-та… — И еще шаг, смелей и шире первого. — Т-р-р… — Злючка, хоть и кривится, а отступает. — Т-р-р-р-р… — еще громче и яростней строчит Вася.

Теперь ему приходится оборачиваться назад, чтобы отпугивать злючку. Она еще тявкает, еще следует за ним, припадая к земле и глядя уже только на ружьецо, но по всему видно, что у нее просто нет возможности с достоинством выйти из этой, оказывается, рискованной игры. Вася выпускает в нее особенно длинную очередь, шарф у его губ так и вибрирует. Злючка останавливается, может, она знает, что ружья с таким запахом иной раз оглушительно стреляют, брызгая раскаленной серой. Вася отходит от нее все дальше.

И в это время въезжает в улицу лесовоз, за которым по наледи и снегу волочится свесившийся с платформы трос. Вот случай сорвать злость на ком-то другом. Собачонка, заливаясь визгливым, задышливым лаем, клубком катится по обочине за машиной, подпрыгивает, словно хочет заглянуть в оконце кабины, и, обессилев, вывалив язык, спокойно трусит к своей калитке.

А Вася уже далеко за оградой детского сада, где торчат из сугробов высохшие стебли кипрея и темные кусты шиповника, где выглядывает из-под съехавшей снежной шапки нарисованное оконце сказочного теремка и ждут теплых дней маленькие качели.

Вася горд и полон чувства собственного достоинства. Прижимая ружьецо к груди, он старательно топает по лестнице нахолодавшими валенками. Один марш, другой, поворот направо — вот он и в своей группе.

— Здрасьте, Марина Аркадьевна!

Марине Аркадьевне двадцать лет с небольшим. По субботам и воскресеньям она ходит на танцы в клуб и поет в эстрадном ансамбле, подражая Алле Пугачевой и Эдите Пьехе, последней потому, что у нее похожий низкий, мягкий голос. Парням она нравится, те, что посмелей, ухаживают за Мариной, но она ни одного из них не принимает всерьез, потому что не собирается навсегда застрять в этом глухом полудеревенском городке. Отсюда все уезжают, она уедет тоже, но определенно куда-то, с твердой гарантией жить там удобно, устроенно. Есть у нее друг, студент энергоинститута, скромно-пробивной красавец. Марине он нравится, и дело, собственно, уже за немногим — куда его распределят, в какой город? А распределение в этом вузе обыкновенно хорошее, в большие или молодые, новые города…

Сегодня в комнате, кроме воспитательницы и нянечки, сидит еще одна женщина в красном, просторном платье, с полным, малоподвижным лицом, какие бывают у беременных. Это подруга и сверстница Марины, Эльвира. Она замужем второй год, приехала в свой городок рожать и в ожидании родов явно скучает здесь. Да и как не скучать, если книги ей надоели, фильмы, которые идут в клубе, она все видела месяц-два назад в Горьком, а подруги и ровесники ее далеко, вот только Марина осталась. Они вспоминали однокашников и школу, подбирали модные мотивчики на ивановском «фоно», пили чай с домашними вареньями и вполглаза смотрели телепередачи. Прощаясь с Эльвирой, Марина сказала:

— Если хочешь, приходи завтра ко мне на работу, Я тебя в группу ползунков свожу…

Вот Эльвира и пришла — от нечего делать и чтобы не думать о предстоящих родах, и Марина сочла своим долгом развлекать ее. Она сводила подругу в группу ползунков, где в манежике с низкими бортами, среди цветных пластмассовых кубиков, как черепашки, ползали по толстому серому сукну «грудняшки» и «искусственники». Она рассказала о ссорах и примирениях пары зеленых попугайчиков, что с тонким, жемчужным чвиканьем летали по комнате. Она заставила хомячка, которого дети звали «химячок», залезть на верхнюю сетку и сорваться с нее прямо в блюдце с водой. Она собрала с выставки, устроенной для родителей на детских одежных шкафчиках, пакеты с аппликациями и рисунками ребят и все их сложила перед Эльвирой. И зарядку, и музыкальные занятия она постаралась провести поинтересней, на этом исчерпала себя и теперь не знает, чем же еще развлечь подругу.

А у Эльвиры мягкое, белое, раздавшееся в щеках лицо опять тускнеет, делается неподвижным, какая-то глухая, тайная тоска встает в ее серых, холодноватых, остановившихся ни на чем глазах. Эльвира боится родов, и всякая малость поднимает в ней этот страх. Например, в группе ползунков ее поразило, какие они большие, крупные. Ока точно забыла, что эти дети, прежде чем стать ползунками, полгода и больше росли, набирали вес.

Марина полувопросительно оглядывает комнату, золотистую от солнца, которое, кажется, стоит перед самыми окнами. Все в этом холодном резковатом свете выглядит четко, выпукло, с картинной, конфетной яркостью цветной фотографии в развлекательном журнале. Взгляд ее задерживается на Васе, который с «поджигой» своей наперевес браво вышагивает возле ковра, где девочки играют в детсад. Он охраняет их. Усмешка изгибает в полумесяц полные, в розовой помаде, губы воспитательницы.

— Вот упрямый, — говорит она подруге, кивая на Васю. — Так и ходит с этой штукой. Ведь сказала ему: «Положи в шкаф, у нас довольно игрушек». Нет, не положил.