Мария Глушко - Год активного солнца

Поверх плеча посмотрела на секретаря — тот складывал бумаги в одну пачку. Тускло блестели в уголках скрепки.

Про него говорили: суровый мужик. Кира Сергеевна и сама знала — суровый. Но вот же не кинулся к ней, почувствовал, что в тот момент ей нужнее всего было его невнимание.

Не поднимая глаз, он сказал:

— Там есть зеркало, можете причесаться. — И ткнул рукой, показывая скрытую в панели дверь.

В маленькой комнате для отдыха над раковиной висело зеркало, Кира Сергеевна заглянула в него. Долго держала глаза под холодной струей, пригоршнями бросала в лицо воду.

Посидела на маленьком жестком диване.

В раскрытом шкафу на плечиках висела чистая сорочка. На низком столике стоял утюг, на окне — сифон с водой.

Сухо горела на лице кожа, она опять стала умываться, потом жадно пила воду.

Она не знала, сколько сидит тут, казалось, очень долго. Вдруг он ушел и кто-нибудь увидит ее в этой комнате?

Но секретарь все еще был в кабинете. Подал ей руку, сказал:

— Значит, особое внимание — кадрам, договорились? — Как будто ничего не произошло, и они продолжают мирный деловой разговор.

Она уже была у дверей, когда он крикнул:

— А за стадион вам спасибо!

Она обернулась, посмотрела на него:

— Извините меня.

— Пустяки… Вас подвезти?

Куда? — подумала она.

— Нет, не надо.

Она вышла в приемную, стараясь ни на кого не смотреть, спустилась по лестнице. Побрела вдоль улицы, обсаженной старыми, еще не распустившимися каштанами. Ветер утих, мелкий редкий дождик брызгал на асфальт, очищал воздух, но и он скоро утих. Тонкая пелена на небе медленно расползалась, обнажая голубое небо.

Куда ж теперь? Рабочий день не кончился, надо бы вернуться в исполком, но с таким лицом идти туда нельзя. Потом она вспомнила, что ведь еще в отпуске, из автомата позвонила Шурочке, что не придет.

По площади медленно плыла машина, расчерчивала белой краской асфальт, обозначала переходы. Кира Сергеевна привычно отметила непорядок: такие дела надо делать ночью, когда город спит, а сейчас пешеходы растащат краску ногами.

Опять подумала: куда теперь?

На углу красили железные ворота парка, створки ворот были раскрыты, Кира Сергеевна вошла. Опустив голову, брела мимо скамеек, мимо бабушек с вязаньем, возле которых бегали дети в ярких курточках, мимо женщин с колясками, мимо молодых парочек. Она искала место, где можно побыть одной, затаиться, чтоб никто не узнал, не заговорил. Наткнулась на маленькую полянку, села тут, прямо на влажную траву.

Сюда доносился запах цветущих кустов, сквозь темные стволы деревьев были видны пухло вскопанные клумбы, трава, желтые дорожки; капельки дождя поблескивали в траве, белая бабочка зависла над чашей полевого мака, опустилась, вздрагивая крылышками; острокрылый стриж прочертил в воздухе круг и камнем упал к луже, зачерпнул клювом и растаял в небе.

Кира Сергеевна видела, понимала, как тут тихо, хорошо, благодатно, но почувствовать этого не могла — словно защелкнулось в ней что-то. Старалась не думать ни о чем, но мысль все время возвращалась туда, в кабинет секретаря, и она как бы со стороны видела себя, униженную, раздавленную собственной ошибкой.

«Пустяки» — сказал он, хотя понимает: совсем не пустяки, если немолодая усталая женщина рыдает в чужом кабинете.

Поверила человеку, которого не уважаю, чьи «прогнозы» никогда не сбываются, — почему? Когда-то советовала Олейниченко, чтоб не суетился, почему сама засуетилась?

Вдалеке под кустом, осыпанным белым цветом, пристроились трое мужчин с бутылками. Растянулись на газетах, пытались петь песню, у них не получалось. Один притопывал ногой, наверно, ему казалось, что танцует. Дети рвались поглядеть на них, бабушки ловили внуков за руки.

Это не ее хозяйство, но она подумала, что надо связаться с коммунхозом, пусть наведут порядок. И сама удивилась, что может сейчас думать об этом.

Я, как запрограммированная машина, везде для меня работа, она отняла у меня все, и меня сожрала, а душу выплюнула! И все-таки это единственное, что у меня есть. Я испугалась, что у меня отнимут это. Кинулась в борьбу, а, оказалось, бороться не с кем.

По стебельку нераспустившегося одуванчика ползла божья коровка, похожая на круглую твердую пуговку. Добралась до верхушки, остановилась. На спине словно лопнула кожица, брызнули тонкие нежные крылья, божья коровка долго сушила их на солнце.

Медленно текло время, и Кира Сергеевна подумала, что все равно придется идти в унылую пустоту дома, который стал чужим. Видеть человека, который стал чужим. О чем-то говорить с ним, постоянно чувствовать рядом… Он сломал меня, мою жизнь, мою гордость…

Ей казалось сейчас, что он один виноват во всем, и опять она ненавидела его сильно и остро, как в те первые дни, когда узнала правду.

У Ирины были гости — молодая пара — и Кира Сергеевна решила разговора не заводить, но и уходить не хотелось. Она, подвязав передник, принялась помогать Ирине хозяйничать.

В большую комнату внесли кухонный стол, выставили случайные закуски, вино гости принесли с собой.

За столом шел общий бестолковый разговор, потом Юрий о чем-то заспорил с гостем, а гостья сказала:

— Кира Сергеевна, вы меня не помните? Я Лера, мы с Ириной учились в школе, я бывала у вас.

— Кажется, припоминаю, — пробормотала Кира Сергеевна, хотя никакой Леры не помнила. И Лера, как видно, поняла это, виновато улыбнулась и больше не заговаривала с ней.

Кира Сергеевна поймала на себе взгляд Ирины, подумала: странно, но я не помню никаких ее подруг.

Наверно, гости нагрянули неожиданно, и Кире Сергеевне было неловко, что на столе, кроме колбасы и консервированного перца, ничего нет. Хотела потихоньку выманить Юрия, послать в магазин, но Ирина сказала:

— Обойдется.

Ирине — хоть бы что. Расхаживает по комнате с сигаретой в джинсовых брючках и старой рубашке Юрия, завязанной на животе узлом. Даже не переоделась.

Кира Сергеевна пошла на кухню, поставила чай. Заглянула в шкафчик — чего доброго, у них и сахара нет. Но сахар нашелся.

Ее удивляло, как живет Ирина, — непрочно, наспех. Обеды не готовит даже по воскресеньям — ходят в кафе, — комнат не убирает, белье копит месяцами. Не говоря уже о мебели, которой до сих пор нет. В самом деле считает, что к быту не следует относиться серьезно.

Кира Сергеевна курила, ждала, пока закипит чайник. Из окна было видно, как перед домом, по площадке кругами носится Ленка с каким-то колесом в руках. За ней вытянулась цепочка мальчишек. Голубая куртка с белой опушевкой спереди вся в пятнах — наверно, это грязное колесо подцепила где-нибудь на свалке.

— Ты где там, моя маты? — позвала Ирина. — Прощайся с гостями!

Кира Сергеевна вышла в прихожую.

— А чай?

— Чай — не водка, много не выпьешь, — сказал Юрий.

Лера, блестя глазами, спросила:

— Кира Сергеевна, красивый у меня муж?

Он в самом деле был красивый, пожалуй, немного женственный.

— И вы красивая.

Киру Сергеевну обрадовало, что они уже уходят, — разговор, ради которого она пришла, все-таки состоится.

После ухода гостей они занесли стол на кухню, Юрий опять раскинул в комнате раскладушку, постелил чертежи. Почему он не купит себе стол?

— Я совсем не помню эту Леру, — сказала она Ирине.

— Всех не упомнишь. — Ирина складывала в раковину тарелки. — Один раз она даже ночевала у нас, когда ее побил отчим. Бабушка ходила к ее матери.

И этого Кира Сергеевна не помнила.

Ирина принялась было мыть посуду, но Кира Сергеевна взяла ее за руку:

— Повремени, сядь.

— Есть повременить, — засмеялась Ирина. Налила себе чаю, села.

Кире Сергеевне трудно было начать разговор. Ну же, торопила она себя, сейчас войдет Юрий или прибежит Ленка.

— Я ведь к тебе по делу. Хочу просить вас с Юрием поменяться со мной жильем.

Ирина посмотрела на мать.

— Как это?

— Вы бы жили с отцом, а я здесь. — Кира Сергеевна мяла оборку передника. — Для меня это единственный выход…

Ирина все смотрела на нее, посасывая конфету.

— Ты не хочешь жить с отцом?

— Не могу.

— Раньше ведь могла?

Киру Сергеевну опять искушало желание сказать все: раньше могла, потому что ничего не знала. Но это нечестно — все время молчать и вдруг открыть правду. Нечестно, чтобы в глазах Ирины виноватым был он один. Она не судья между нами. И ему она не судья.

— А теперь не могу.

Ирина опустила глаза, долго молчала. Потом сказала:

— Жаль.

Кира Сергеевна тронула ее руку:

— Для тебя мы по-прежнему отец и мать… — Она просто не поняла, к чему относилось это «жаль».

— Жаль, что я ничем не могу тебе помочь.

Я так и знала: не поможет никто, никто ничем не поступится. Знала и все-таки надеялась, пришла сюда.