Юлиан Семенов - 49 часов 25 минут

Кап! Кап! Кап!

Где-то совсем рядом капала вода. Это была вода не из фляги. Просто из кварцевой жилы сочилась студеная, необычайно вкусная вода. Вода под землей, спрятанная в жилах, всегда кажется особенно вкусной. А может быть, она и на самом деле по-особенному вкусна!

Капель становилась все громче. Андрейка не мог слышать эту теперь уже грохочущую капель. Теперь грохот капели отдавался в голове страшной, рвущей болью.

«Вот черт! — подумал Андрейка. — Ну что она все каплет?!»

Пробившись к Сытину, Строкач спросил:

— Ну, как ты, Антон?

Он спросил обыкновенным своим голосом, так, будто ничего в общем-то и не случилось.

— Я? — переспросил Сытин и ответил таким же обычным голосом: — Я хорошо, а ты?

Голос его был гулким и доносился очень издалека, хотя, как казалось Строкачу, Сытин был от него метрах в трех, не больше.

Строкач снова начал бить породу перед собой, стараясь сделать лаз к Сытину пошире, чтобы можно было поближе подобраться к нему. Он работал с полчаса, а потом, устав, положил ломик рядом с собой, не выпуская его из руки. Строкач согнулся, чуть подался вперед и лизнул языком воздух перед собой. Он рассердился, потому что не достал языком до породы. А по его расчетам, порода сейчас уже должна была покрыться несколькими каплями воды. Примерно через каждый час — так подсчитал Строкач — холодные капельки воды выступают на породе. Их только надо успеть слизнуть, потому что иначе они сольются в быструю маленькую струйку и упадут под ноги. А к своим ногам Строкач пока еще не мог дотянуться. Он мог только сгибаться, вытягивать шею вперед, но и то не очень сильно, потому что иначе стукался лбом о породу.

Строкач нагнулся еще раз, подальше вытянул шею и ощутил кончиком языка влагу. Он стал облизывать губы. Он несколько раз облизнул губы, и от этого во рту стало немного посвежее и появилась слюна.

— Послушай, — сказал Строкач Сытину, — ты почаще облизывай губы.

— Ты не беспокойся, — ответил Сытин, — я облизываюсь часто. Как кот.

— У тебя водица ничего?

— Самое вкусное на земле — вода.

— Нет. Пельмени.

— Обжора ты, парень.

— Какой же я обжора!

— Не спорь. Самый ты настоящий обжора. Только бы тебе пельмени и есть. — Он помолчал немного, а потом, усмехнувшись, сказал: — А знаешь, в Словакии пельмени очень вкусно готовят.

— Не вкусней наших-то, сибирских.

— Вкусней, — убежденно ответил Строкач и расстегнул ворот рубахи. Он вспотел после двух часов работы, пока пробивался к Антону. Гудели мышцы рук, и очень болела шея, оттого что была все это время в напряжении. Строкач расслабился и привалился спиной к породе. Он решил отдохнуть и подождать, когда перестанет болеть шея.

— Знаешь, почему я так говорю? — спросил Строкач.

— О чем?

— Да о пельменях!

— Каких пельменях?

— Ну, которые в Словакии делают...

— Откуда же мне знать...

— А я знаю. Я знаю, почему я так говорю. Нас туда забросили в сорок четвертом, когда восстание началось. Нас было двадцать пять. Нас выбросили с парашютами в горах. Я первым прыгал. Меня и отнесло черт-те куда. А кругом горы. И крикнуть нельзя: в траве проводов много всяких разноцветных было. А это значит, фрицы рядом. Куда уж тут кричать! Ты слышишь, Антон?

— Слышу, Никита...

— Ну вот... Бродил я, бродил и забрел в хутор. Маленький, в горах, наверное, только и бывают такие: один дом, пять сараев да колодец. Журавль называется, как и у нас, на Украине. Лег в траву, посмотреть думал, нет ли немца. А как лег, так и уснул. Проснулся — смотрю, рядом со мной женщина сидит. Молодая такая, толстая, красивая. Я ее, знаешь, и сейчас прямо всю помню. Она на меня смотрит и спрашивает: «Русский?» Я ответил: «Русский». Ты слышишь меня, Антон?

— Слышу, — ответил Сытин совсем тихо. Громко говорить ему становилось все труднее из-за того, что боль в ноге сделалась невыносимой.

— Антон! — крикнул Строкач. — Ты что молчишь?

— Я слушаю! Я все время слушаю! — ответил Сытин громче и вытер со лба испарину.

— Она меня в амбаре спрятала, — продолжал Строкач, — мужнину одежду дала, кормила, поила. Муж у нее украинец, она поэтому со мной говорить могла — он ее выучил. Смешно она по-нашему говорила. И улыбалась все. Хорошо, добро так улыбалась. Потом раз пришла и говорит: «Ваши тут рядом». А я спрашиваю: «Где?» А она говорит: «Рядом. Я отведу тебя ночью». Сказала так и легла в сено. Травинку на палец намотала и говорит: «Одна я. Мужа моего прошлым летом убили». А у меня жена, Люся, с пузом тогда ходила. Шестой месяц шел. На лице — пятна, пузо — огурцом, а глаза — чистые, красивые, будто у ребенка. Только у беременных такие глаза бывают. Вспомнил я Люсю, отошел в угол и говорю: «Красивая ты, только уходи лучше». Она травинку-то с пальца размотала, бросила ее, поднялась и говорит: «Я уйду, ты не думай. Только вы, мужики, войны начинаете, а нам, бабам, горе пить...» Отвела она меня ночью к партизанам. А я потом забыть ее не мог. Обидел ведь ее. Она ко мне со всей своей тоской, а я — гордый, как в книгах пишут. Узнали б немцы, что она меня у себя хоронила, — на первом суку б вздернули. А я, вишь ты, гордый. Вот и по сей день мучаюсь: никак для себя решить не могу... Ты слышишь, Антон?

Антон молчал.

— Ты чего, — спросил Строкач, — уснул, что ли?

Сытин молчал по-прежнему.

— Антон! — закричал Строкач.

И снова никто не отозвался.

Тогда Строкач схватил ломик и снова начал долбить породу, но теперь вдесятеро сильнее. Надо было как можно скорее пробиться вплотную к Сытину.

«Что же с ним? — со страхом думал Строкач. — Он ведь все время говорил со мной. А может, не хотел беспокоить? И Андрейка черт-те где...»

— Антон! — закричал Строкач что было силы. — Ответь же!

Никто не отвечал.

И Строкач снова начал долбить ломиком породу перед собой. Он работал без отдыха, он работал что было силы. Пот разъедал глаза. Дыхание стало свистящим, прерывистым. Когда в глазах появлялись зеленые круги, Строкач жмурился. Он что есть силы жмурился, чтобы заболели глаза. А когда в глазах начиналась резь, зеленые круги исчезали, и ему было легче работать.

Вдруг под ломиком что-то звякнуло. Строкач весь съежился. «Каска! — стремительно пронеслось в мозгу. — Каска Антона!»

— Антошка! — закричал Строкач срывающимся голосом. — Антон!

Он бросил ломик, вытянул руки вперед, ударился головой о какой-то выступ, разбил в кровь лоб и губы. Он уперся ладонями в то место, откуда пришел звук удара по металлу. Ладони уперлись не в кварц и не в каску Сытина. Ладони Строкача уперлись в золото. Он почувствовал это сразу. На всякий случай, чтобы убедиться, Строкач отковырял маленький кусочек, попробовал его на зуб и потом положил в карман спецовки.

— Золото, — сказал он самому себе тихо и снова позвал: — Антон!

И снова никто не отозвался.

«Что же они там, наверху? — в отчаянии подумал Строкач. — Что же они там?!»

— Иван Егорович, — сказала секретарша Надя, заглянув в кабинет к главному инженеру Аверьянову, — вы бы покушали...

Аверьянов, не снимая каски и спецовки, стоял около стола и перекладывал с места на место схемы рудника и диаграммы выполнения плана. Он только что поднялся с 218-го квершлага, где велись спасательные работы. «Что же мне сейчас делать?» — думал Аверьянов.

Начальник рудника вместе с парторгом, главным маркшейдером и геологом уехали еще днем в Читу, в совнархоз. Аверьянов остался один. И он, тридцатилетний главный инженер, один, сейчас, незамедлительно должен принять решение, самое правильное решение из двух возможных. Либо идти проходкой и пробиваться к пострадавшим только с помощью отбойных молотков, либо вести взрывработы. Первый путь должен был продолжаться дней восемь-девять, второй — два-три. Первый путь спокойный. Второй — рискованный. Очень рискованный. Но восемь дней без еды и без воды — это гибель для Строкача и его бригады. Если идти только отбойными молотками, — Строкач и его люди обречены. До конца обречены.

Если пройдут успешно взрывработы, — людей можно будет спасти. Но риск. Риск очень велик. Риск так велик, что Аверьянов вот уже пять минут кряду стоит около стола и перебирает схемы и диаграммы, хотя нужные ему схемы он уже положил в карман.

«Что же мне делать? — в который раз спрашивал он себя. — Спокойно откапывать, выполняя предписания? Или рисковать и идти со взрывами? Или вообще сейчас уже все пути абсолютно бессмысленны?»

В углу сидел старик Сытин, молча комкал свою кепку и неотрывно смотрел в спину главного инженера. На коленях и на руках пиджака у старика засохла грязь. Он так и не успел почиститься с тех пор, как прибежал сюда. Он падал несколько раз по дороге и поэтому сильно испачкался. Лицо у старика враз осунулось, глаза стали за эти часы совсем какими-то бесцветными. А левый глаз еще ко всему беспрерывно слезился.