Сергей Снегов - В поисках пути

Красильников сказал:

— Этого не будет. Мы выполним всю намеченную программу испытаний. — Он поправился: — Во всяком случае, пока не предпишут свернуть ее. Запретить мне ты не можешь. Но ты вправе жаловаться Пинегину. Я прямо советую: жалуйся!

Прохоров возвратился к своему столу и сел. — Жаловаться не буду, — сказал он. — Я не из таких. Но настаиваю на осторожности Пойми мое положение: три процента месячного плана брошены псу под хвост!..

— Положение твое понимаю, — проговорил Красильников невесело. — Сколько смогу, буду осторожен, обещаю.

Он поспешил убраться из кабинета Прохорова в свою комнатку. Больше разговаривать о неудаче не имело смысла, нужно было ее исправлять. Красильников вызвал мастеров и старших печевых. Совещание прошло неудачно, хотя не было ни споров, ни возражений. Ему не верили. Его вежливо выслушивали, соглашались выполнять распоряжения без проволочек и изменений, но и только — никто не загорелся, никого не взяли за живое ни размах заданий, ни глубина неудачи. «Считают программу кабинетным теоретизированием! — думал он, оглядывая собравшихся. — Уверены, что успеха не будет… Точно как и Федор!»

А когда они разошлись, Красильников прошел в щитовую. Он сел посередине комнаты и битый час не отрывал взгляда от приборов. Стрелки плавно покачивались, перья вычерчивали извилистые кривые, щелкали реле, жужжали трансформаторы, ворчали исполнительные механизмы — все было так, как оно должно было быть, так, как оно бывало каждый день, — нет, не так! Особым, внезапно обострившимся чувством Красильников постигал смятение и непорядок в размеренной обычной картине хода печи. Это было не понимание, а ощущение. Печь мутило, как человека, тошнота подкатывала к ее верхним подам. Она не справлялась с пережевыванием заданной пищи, проглатывала ее кусками. Может, от этого кривая температуры изредка выпускала в сторону стрелки, нервно колебалась тяга. Красильников вышел из щитовой раздраженный и взволнованный: сегодня, как и вчера, они выдавали брак.

Вечером он долго разговаривал с Лахутиным.

— Что работаем впустую, не сомневался! — признался Лахутин. — Огорчать тебя не хотел, а знал. По всему видел: задание не по зубам.

Красильников все более раздражался. Лахутин до сих пор ничем не показывал своих сомнений. Он был всех исполнительней и энергичней, с охотой слушал разъяснения Красильникова, с охотой выполнял его указания. Если он только притворялся, что верит в новую программу, то о других и говорить нечего, они даже не притворялись. А почему, собственно, ему понадобилось притворяться? Лахутин не из тех, кто скрытничает и лицемерит, он скорее брякнет лишнее, чем умолчит о несогласии. И вздор, что он не хотел огорчать Красильникова, — ему такая бабья заботливость мало свойственна.

— Нет, ты объясни, почему — по всему? — допытывался Красильников. — Откуда знал? Какие были у тебя данные не сомневаться, что работа идет впустую?

Лахутин с улыбкой смотрел на хмурого Красильникова.

— Как тебе сказать, Алексей Степаныч? Не знаю — одно слово. Не могу рассказать, что да почему. Отчего у жены моей сегодня утром плохое настроение, а вчера, наоборот, хорошее? Сама не объяснит. Печь эта хуже моей жены. У нее тоже настроение как когда. Не в духе она была вчера, печка наша.

— И сегодня не в духе?

— Однако так. Поменьше, конечно, но не ладком. Будет и сегодня фокусы показывать. Ты не так на приборы посматривай, сколько на нее на всю, понимаешь?

Красильников сказал с досадой:

— Глупости все это — настроение, не в духе… Поступки твоей жены никакими тензорами заранее не рассчитаешь, а на расчет поведения печки должно хватить простого интеграла. Нужно лишь все факторы и причины свести в общий итог. И вот тут мы что-то забыли или не знаем, от этого все наши трудности.

Усмешка Лахутина становилась хитрой. Он согнал ее с лица, чтобы не обижать Красильникова.

— Тебе виднее, Алексей. Одно скажу: узнаешь с ней, почем фунт лиха. Я на печи пятнадцатый год маюсь. До сих пор оторопь берет, такие временами неожиданности…

И эти сутки кончились неудачей. Уже первые анализы, поступившие из экспресс-лаборатории, показывали, что серы в огарке больше двух процентов. Контрольные определения пришли позднее, они говорили о том же: сера в печи выгорала плохо. Прохоров, встретив утром Красильникова, не поздоровался с ним. «Спокойствие, главное — спокойствие!» — твердил себе Красильников, — открывая очередное утреннее совещание. Он обсуждал вслух каждую цифру, записывал любое замечание и мнение, каким бы оно ни казалось нелепым, — и его на досуге нужно обдумать… К нему приносили все новые анализы обжигаемого порошка: крупности, влажности, крепости, кристаллического строения, спекаемости — гора бумажек, тысячи цифр. Прохоров на совещание не явился, как не являлся на прежние, но попросил но телефону зайти к нему потом.

— Неприятности с бухгалтерией, — сказал он, не глядя па Красильникова. — Нужно тебе потолковать с Бухталовым.

Красильников, как и все на заводе, знал, что по телефону с Бухталовым лучше не говорить. Голос на бухгалтера не действовал, даже начальник комбината, при нужде, посылал за ним, чтоб потолковать лицом к лицу: Бухталов своими крохотными, запухшими глазами не всегда умел отразить настойчивый взгляд собеседника.

— Пойду на обед, загляну в бухгалтерию, — пообещал Красильников.

Бухталов сидел за столом величественный, как восточный божок. Он не снизошел до немедленного разговора с Красильниковым. Перед ним сгорбился на краешке стула начальник подсобного цеха, Бухталов втолковывал ему правила финансовой дисциплины. Правила были строги, как голос бухгалтера, а начальник цеха жалок. Он смиренно оправдывался, раза три поминал, что в финансах разбирается мало. Выговорившись, Бухталов отпустил душу начальника на покаяние.

— Еще Петр Великий постановил: «Никто да не отговаривается незнанием законов», — закончил Бухталов внушительно. — Вот так, друг, не отговаривайся, а исполняй. Государственную копейку транжирить не позволю. Все пока! — Он повернулся к Красильникову: — Теперь о твоих художествах, Алексей Степаныч. Предупреждал по-дружески — не послушал… Как расхлебаем заваренную кашу?

Красильников проговорил сдержанно:

— О чем предупреждал? Какая каша? Может, объяснишь, Никанор Михайлович?

Бухталов повысил голос, чтоб слышали все сотрудники бухгалтерии: он любил, когда скандал происходит на людях.

— Ну как же не предупреждал! Память у тебя коротка. Ладно, не об этом сейчас. Печь вторые сутки выдает бракованный огарок — правильно?

— У нас испытания, — заметил Красильников. — При испытаниях всякое бывает.

Бухталов отрезал, стукнув для усиления костяшками счетов:

— А у нас государственный план. Ничего не должно быть, кроме хорошей работы. Остальное неприемлемо. Всякого Якова не признаем.

Он опять перебросил какую-то цифру. Красильников посмотрел на счеты: две цифры сложились во что-то угрожающее и неотвергаемое. Спорить с Бухталовым было бессмысленно.

— Так все же, зачем ты меня вызвал?

— За этим самым — никаких неорганизованных Яковов!.. Помнишь свои слова: «Не хвали, лишь бы зарплату выписывал». Похвала бухгалтера — деньги. Мало вам придется деньжат. Брак, срыв месячного плана — полетели все премии и прогрессивки.

У Красильникова от неожиданного удара заметалось сердце.

— Надо ли так понимать, что ты не выпишешь зарплату?

Бухталов откинулся в кресле и снисходительно посмотрел на Красильникова.

— О зарплате своей не беспокойся. У тебя оклад, замахиваться на него не имею права. А вот рабочим твоим придется не сладко. У них остается одна тарифная ставка, без дополнительных начислений. На тарифе далеко не ускачешь. Или ты этого не знал?

Красильников опустил голову. Он знал, что надбавки составляют важную часть зарплаты рабочего и что размер их зависит от качества работы. Это были азбучные истины. Другого не знал он, даже не подозревал, что испытания приведут к такому конфузу, что станет вопрос о снятии надбавок. Обо всем он подумал, об этом — нет… И насмешливое утешение Бухталова, что лично ему ничего не грозит, было всего больнее.

— Я буду жаловаться, — сказал Красильников наконец. — Я пойду к Пинегину.

— Можешь жаловаться, — согласился Бухталов. — Иди к Пинегину! Скажи ему, что бухгалтера прижимают. Пожалуйся и на советские законы, на страже которых мы… Советский контроль не забудь: плох, мол, душит размах. Государственный производственный план охай — тоже тебе помеха… Действуй, круши направо и налево!

И, наклонившись к подавленному Красильникову, Бухталов проговорил таким громким шепотом, что его было слышно в коридоре:

— Вот оно как получается, дорогой Алексей Степаныч, когда личные отношения вмешиваются в производственную программу. Невинные люди страдают, наш трудовой рабочий класс, понятно?