Юрий Васильев - Ветер в твои паруса

— Жив курилка, — сказал Павел. — Ну-ка… Тут что-то написано.

Они протерли зеленую медь и прочли: «Отлит в 1860 году на заводе братьев Сиверцевых из меди, прилежно собранной женами и вдовами моряков. Пусть сей колокол вселяет уверенность в благополучном исходе начатого дела, будит в сердцах надежду, поминает почивших без времени».

Олег, как всегда в минуты раздумий, пошмыгал носом.

— Занятная штука, древняя. Сентиментальная, я бы сказал…

Потом они пошли к Татьяне. Она приготовила обед и несколько раз принималась подогревать его, каша пригорела, кофе по недосмотру вскипел, и теперь надо было варить новый, не пить же такую бурду. Все это ее расстроило, но Таня была человеком воспитанным и поэтому встретила гостей приветливо. Она заставила их отряхнуться, вывернуть носки, полные снега, и смотрела на ребят со снисходительной мудростью взрослого человека.

— Я куплю вам оловянных солдатиков, — сказала она, подтирая за ними пол. — Или волшебную лампу Аладдина. Будете пить кофе и придумывать себе чудеса. В тепле по крайней мере. Насморка не схватите.

Потом, уже за обедом, сказала с улыбкой:

— Чего же вы раньше молчали? Я про этот, колокол вот уже год знаю. Между прочим, цветной металл. Возьмите вездеход и отвезите на базу. Спасибо скажут.

Надя отложила ложку.

— Замолчи! — сказала она. — Ты… думаешь, что говоришь? Я не позволю тебе трогать его…

И посмотрела на Татьяну так, что Веня ткнул ее под столом ногой.

— Таня, мы понимаем, медь нужна для процветания металлургии. Цветной металлургии. Можно, кроме того, сдать в музей. Но пусть этот колокол, этот медный страж, предупреждавший когда-то моряков об опасности, пусть он останется здесь… — Веня налил себе рюмку водки, поднял ее, посмотрел на свет и серьезно добавил: — Пусть и сегодня гремит иногда над побережьем его голос. Но не бейте в священную медь по пустякам. Если у кого-нибудь сдадут нервы, если кто-нибудь заскорбит душой, изверится, устанет, если кому-нибудь просто станет плохо и он готов будет поверить, что это навсегда, — пусть он придет к нашему колоколу, на этот обрыв, где начинается тундра;, пусть послушает один только раз его мудрый голос и пусть знает, что в эту минуту мы все вместе. Только не бейте в его медную грудь без толку…

— Да будет так, как ты сказал, — торжественно проговорил Олег. — А если ты сказал не так, то мы тебя поправим.

Потом он обернулся к Наде.

— А ты отныне нарекаешься Хранительницей маяка, Главным инспектором Колокола.

Надя серьезная девочка. Она сказала:

— Я согласна… Пусть голос колокола будет нашей совестью.

— …Рейс триста восемнадцатый… просят пройти на посадку… — сказал динамик.

Олег проводил его до турникета.

— Ну вот и все. Лети, старина.

— Лечу… ты адрес помнишь?

— Записан, как же…

Они постояли еще минуту. Потом неумело, впервые обнялись, и Павел пошел по бетонным плитам. Он шел, не оглядываясь, зная, что Олег все еще смотрит ему вслед.

«Плохо тебе будет без нас…»

Земля уходила вниз. Через пятнадцать часов он прилетит в Москву, к отцу. А уж потом к Татьяне.

Он поудобней уселся и стал думать о том, что Татьяна, наверное, уже закончила ремонт, мебель наверняка заграничную поставила, он все равно повыкидывает эти заносчивые серванты и пуфики, куда лучше самому сколотить стеллаж или еще что-нибудь. Но все равно приятно — в хлопотах Татьяна, в ожидании. Это ей идет…

Его разбудил телефонный звонок.

— Да, — сказал Павел. — Доброе утро… Ах, это ты. Извини, Алексей, не узнал. Здравствуй. Еду. Прямо сейчас, надеваю штаны и еду. Задержался, говоришь? Я только из деревни, вчера ночью вернулся. Жди, в общем.

Павел положил трубку, подумал о том, что сегодня впервые за восемь лет он говорит по телефону, не вылезая из-под одеяла, еще раз потянулся и хотел было идти на кухню делать зарядку, но засмеялся и снова подумал, что раз ему звонят из министерства прямо в постель, то уже, конечно, не утро и можно один раз плюнуть на зарядку и душ.

Комната была залита солнцем; оно струилось в распахнутые настежь окна вместе с ветром и звуками московских улиц. Кончался август. Кончалось лето, и телефонный звонок напомнил ему, что пора наконец браться за ум.

Вчера звонила Татьяна, ругалась, даже всплакнула в трубку. Она права, нельзя же целый месяц торчать в Москве, и так бог знает сколько не виделись. Это эгоизм. И потом, ей просто нужна помощь — она, в конце концов, женщина, ей трудно уговорить слесаря поставить раковину по-человечески, они все пьяницы, эти слесари.

Вот так она ему сказала. И еще добавила, что если он уж очень соскучился по своим московским друзьям, если ему необходимо торчать в глухой деревне и ловить там раков, то пусть ловит, бог с ним, но мог бы все-таки выбрать время и зайти в министерство. Можно подумать, что это Рагозину нужно назначение, а не ему…

«В мире есть один человек, который всегда прав, — с удовольствием подумал Павел. — Это Танька. Завтра же поеду к ней. Возьму сейчас в министерстве бумагу — и с приветом! Буду гулять по Невскому. Ох-ох-ох! До чего же хочется покричать петухом, да нельзя: соседи страсть не любят, когда за стеной кричат петухом».

— Ты уже проснулся, голубчик? — спросил, входя в комнату, отец, — Поздравляю тебя, сынок… И возьми, пожалуйста, это мой тебе подарок. Ко времени, думаю. — Он нагнулся, поцеловал сына в лоб и положил на одеяло кожаную папку с монограммой.

— Вот ведь оно как, — растерянно сказал Павел. — Я совсем забыл, просто вылетело из головы… Спасибо. Это что же, выходит, мне уже тридцать три года? А ты не напутал, папа?

— Ты родился ночью, — сказал отец. — Почему-то все дети рождаются ночью. Да… Ну что тебе пожелать? — Он посмотрел на сына, слегка наклонил голову и спросил: — Может быть, мы это немного отметим, а?

— Неси, — согласился Павел. — Я сейчас…

Пока он одевался, отец принес из холодильника бутылку коньяка, лимон, кусок сыра и две крошечные серебряные стопки. Они чокнулись, выпили, и отец, убрав поднос, сказал:

— Когда ты родился, мне тоже было тридцать три года. Я считаю, что треть века — это знаменательный возраст.

— Точно, — сказал Павел. — Знаменательный. Мне только что звонил Алексей Рагозин, мой старый товарищ. Он теперь в министерстве. Приказ о назначении подписан. Ты улавливаешь суть? Тридцать три года. Отец преподносит папку для бумаг, а товарищ из министерства — назначение в Ленинград. Буду я теперь специалистом по Северо-Востоку и буду раз в месяц приезжать к тебе из Питера на коньяк. А? Ты доволен?

— Я доволен, сынок. Очень доволен. А теперь давай пить кофе.

Они позавтракали молча. Потом кто-то позвонил, отец вышел и вернулся с письмами.

— Тебе, — сказал он. — Сразу два.

Первое письмо было от Олега.

«…Если завтра погода, то завтра последний галс на север. И все. Умотались. Пишу в самолете. Идем к Уэлену, к теплым постелям. Пилоты мои рвутся домой, у каждого где-то тоскует жена. Сделали сорок три посадки на лед… Ах да, ты ведь еще не знаешь, что я снова занят геопостоянной, и мне снова выделили самолет… Ну вот, пожалуйста, закрылся Уэлен, надо возвращаться, а возвращаться нельзя, потому что завтра надо кончать. Работа. Честь мундира, видите ли. Ох! Стал бородатым. Летаем от темна до темна, шлепаем посадки, как блины…

Володя, первый пилот, ты его знаешь, обещает сесть на дорогу, если не пустят на полосу. Он сядет. Это не Венька, но он сядет… Кстати, был ли ты у Вениной мамы? В тундре ходят слухи, что вы с Татьяной купили японский гарнитур штучной работы. Утверждают также, что ты будешь в Ленинграде большим человеком. Как видишь, судьба твоя по-прежнему нам не безразлична».

— Паразиты, — сказал Павел.

Он вскрыл второй конверт.

«…Я получила Вашу открытку, дорогой Павел Петрович, и очень сожалею, что Вы нас не застали. Мы с дочерью отдыхали в санатории. Приезжайте. Надо ли говорить, с каким нетерпением я буду Вас ждать. Всякая весть о моем сыне мне дорога. Ваша Лидия Алексеевна».

— Кто это? — спросил отец.

— Это мать моего друга, я рассказывал тебе… Ну что ж, папа, я, пожалуй, поеду. Мне надо побывать за городом. Ты разрешишь взять машину?

— Конечно, бери, сынок. Она заправлена.

Павел спустился во двор, где стояла машина, заботливо укрытая брезентом, и с улыбкой подумал о том, что этот голубой лимузин в свое время чуть не вытеснил из сердца профессора все его прежние привязанности. Купив машину, отец в пятьдесят восемь лет трижды ходил получать права, зубрил, как школьник, стал меньше придираться к студентам, часами валялся под машиной, научился отличать гаечный ключ от домкрата и завел дружбу с милиционерами.

В министерстве было прохладно и гулко. Павел шел по коридорам, встречал старых приятелей, кивал головой, и ему уже не хотелось, как прежде, отыскать среди них северянина и долго выспрашивать, что и как. Зато северянин сам нашел его. Это был суетливый парень, работающий на Чукотке в соседней геологоразведочной партии. Он вместе с Павлом зашел в кабинет к Рагозину, положил ему на стол кипу бумаг и, пока Алексей подписывал их, стал допытываться у Павла, что он тут делает.