Юрий Васильев - Право на легенду

«Впрочем, Веня всегда видит то, что хочет видеть», — подумал тогда Павел. Потом убедился, что Веня просто умеет смотреть лучше. Глубже. Целенаправленнее, что ли. Умеет схватить главное. А лучше сказать — действительно видеть это главное.

Но это было потом. А пока проходили годы. Облетела мишура. Ребячье озорство превратилось у них в глубокую и нежную привязанность друг к другу, к своей работе, из которой они уже не делали сказку. Они не фотографировались среди ледяных торосов, не ходили в меховых унтах, если можно было в них не ходить, не вешали над кроватями карабины. Они хорошо жили там…

В тридцать лет у Веньки от глаз побежали первые морщинки, у Олега торжественно выдернули седой волос. Он отмахнулся и сказал, что седым никогда не будет, потому что раньше полысеет. Это у них семейное. Но гены подвели, что-то не сработало в аппарате наследственности, и сейчас он сидит перед Павлом с широкой седой прядью через всю голову. И морщины у глаз. И сын у него, скоро три года будет.

«И у меня тоже, — подумал Павел, — и у меня тоже, наверное, скоро будет сын. Или дочка. Татьяна будет хорошей матерью. Венька всегда говорил, что у нее есть один бесспорный талант — быть женой и матерью».

Он представил ее сейчас в пушистом халате, с распущенными волосами и такую домашнюю, что ему тоже стало тепло и по-домашнему уютно.

Танька. Танюша. Откуда ты взялась? Да ниоткуда. Была и была все это время рядом, потом оказалось, что так надо.

— Ты любишь меня? — спрашивала она, и он ласково говорил:

— Ну, конечно, люблю, глупенькая ты моя. А как же иначе?

— И я тебя тоже, — спокойно говорила она. — Я тебя тоже люблю.

Они познакомились пять лет назад, долгое время были хорошими приятелями, ходили в кино или сидели в библиотеке — Таня готовила диссертацию; потом пили у нее чай, ужинали — иногда все вместе, с Олегом и Венькой, потом с женой Олега и Венькиной невестой, и Павел сейчас не помнит, когда она впервые погладила его по волосам, а он поцеловал ее, просто так, в ответ на милую ее ласку. И после этого тоже ничего не изменилось. Им было хорошо вместе. Спокойно и хорошо. Они не очень скучали друг без друга, но радовались встрече, и со временем как-то получилось так, что Павел привык постоянно чувствовать рядом с собой хорошего, доброго и нужного ему человека.

Он знал о ней все, и она тоже знала все про него, у них были одинаковые вкусы — оба терпеть не могли балет и любили живопись, катались на лыжах, читали научную фантастику и боялись мышей.

Он знал, что всего лишь привязан к ней, но это его не смущало.

— Ты любишь меня? — привычно спрашивала она.

— Люблю, конечно…

А что, по-своему он прав. В конце концов, как он успел заметить, все то, что мы называем любовью, длится шесть месяцев до свадьбы и шесть месяцев после, а потом начинается нормальная жизнь. Почему бы не перейти прямо к ней, опустив этот год за ненадобностью? Никто не спорит, приятно таскать цветочки, и лепетать что-нибудь такое, и млеть, и носить на руках, но одним годом все-таки можно пожертвовать. Для себя пожертвовать.

— Может, тебе такая и нужна, — говорил Олег. — Может, и нет…

Ну, кто ему нужен, показали годы: все-таки пять лет вместе, а это лучшая страховка от всяких неожиданностей, не придется потом разводиться и сетовать, что не сошлись характерами, нет общих интересов.

— Давай поженимся, — сказал однажды Павел. — Чего тянуть?

— Ну вот еще… Зачем нам сейчас это? Для порядка, чтобы соседи не косились? Так я не боюсь. Поженимся, конечно, что нам делать? Только сначала я диссертацию защищу.

— Ты очень умная, — согласился он. — И очень все хорошо понимаешь. Будь по-твоему.

Куда, действительно, спешить.

Потом она уехала в Ленинград, стала кандидатом наук, выменяла однокомнатную квартиру на трехкомнатную — это тоже надо уметь, и между прочим договорилась о его переводе в научно-исследовательский институт.

«На все и про все даю тебе полгода, — писала она. — Хватит, чтобы и на работе все устроить, и с Чукоткой попрощаться, на рыбалку съездить, побывать на мысе Кюэль, у колокола, в последний раз дернуть за истлевшую веревку и послушать его медный бас — ты ведь, я знаю, обязательно будешь там. Хватит времени привыкнуть к мысли, что подавляющее большинство советских граждан живут много южнее Полярного круга, и им от этого не хуже. А детям, особенно новорожденным, на Севере не хватает кислорода. Я правильно говорю? Ты ведь захочешь быть любящим отцом?»

Все правильно, Танюша. Кислорода, должно быть, действительно мало. Правда, у Олега пацан вымахал здоровенный, со спины щеки видать, ни разу не чихнул, но это ни о чем не говорит. Олегу во всем везет.

А про колокол ты могла бы и не писать…

Павел вспомнил, как это было.

Старые лоции говорили, что на песчаной косе у мыса Кюэль с конца прошлого века висит загадочный колокол братьев Сиверцевых. Он обладал удивительно густым басом, а тайна его заключалась в том, что появился он на маяке в одну ночь — утром служитель вышел и обомлел: под свежесрубленной треногой висел медный колокол.

Капитан Варг вспомнил, что да, действительно колокол был, имел изрядный голос, потом куда-то сгинул: может, треснул, а может, его переплавили на дверные ручки.

Однажды, когда они еще спали, пришла Надя и с порога, не поздоровавшись, сказала:

— Ребята, я нашла его! Он совсем рядом. За мигалкой, у старого маяка.

Они шли туда целый час, по колено проваливаясь в рыхлый, только-что выпавший снег. Когда поднялись на гряду мыса Кюэль, серое полотно, закрывавшее с вечера небо, исчезло. Бухта стала зеленой, как трава, и по ней, как по траве, побежали, обгоняя друг друга, темные полосы. Скала у выхода из бухты с одной стороны заалела, а с другой покрылась белыми, словно изморозь, пятнами. Хлынуло солнце.

— Милое дело быть художником, — сказал Олег. — Пиши как хочешь, все равно никто не поверит.

Колокол висел на деревянной треноге и был таким же древним, как все вокруг, как эти замшелые сопки, от которых начиналась тундра. Олег дернул за истлевшую веревку, и колокол отозвался густым медным ревом.

— Жив, курилка, — сказал Павел. — Ну-ка… Тут что-то написано.

Они протерли зеленую медь и прочли: «Отлит в 1860 году на заводе братьев Сиверцевых из меди, прилежно собранной женами и вдовами моряков. Пусть сей колокол вселяет уверенность в благополучном исходе начатого дела, будит в сердцах надежду, поминает почивших без времени».

Олег, как всегда в минуты раздумий, пошмыгал носом.

— Занятная штука, древняя. Сентиментальная, я бы сказал…

Потом они пошли к Татьяне. Она приготовила обед и несколько раз принималась подогревать его, каша пригорела, кофе по недосмотру вскипел, и теперь надо было варить новый, не пить же такую бурду. Все это ее расстроило, но Таня была человеком воспитанным и поэтому встретила гостей приветливо. Она заставила их отряхнуться, вывернуть носки, полные снега, и смотрела на ребят со снисходительной мудростью взрослого человека.

— Я куплю вам оловянных солдатиков, — сказала она, подтирая за ними пол. — Или волшебную лампу Аладдина. Будете пить кофе и придумывать себе чудеса. В тепле, по крайней мере. Насморка не схватите.

Потом, уже за обедом, сказала с улыбкой:

— Чего же вы раньше молчали? Я про этот колокол вот уже год знаю. Между прочим, цветной металл. Возьмите вездеход и отвезите на базу. Спасибо скажут.

Надя отложила ложку.

— Замолчи! — сказала она. — Ты… думаешь, что говоришь? Я не позволю тебе трогать его…

И посмотрела на Татьяну так, что Веня ткнул ее под столом ногой.

— Таня, мы понимаем, медь нужна для процветания металлургии. Цветной металлургии. Можно, кроме того, сдать в музей. Но пусть этот колокол, этот медный страж, предупреждавший когда-то моряков об опасности, пусть он останется здесь… — Веня налил себе рюмку водки, поднял ее, посмотрел на свет и серьезно добавил: — Пусть и сегодня гремит иногда над побережьем его голос. Но не бейте в священную медь по пустякам. Если у кого-нибудь сдадут нервы, если кто-нибудь заскорбит душой, изверится, устанет, если кому-нибудь просто станет плохо и он готов будет поверить, что это навсегда, — пусть он придет к нашему колоколу, на этот обрыв, где начинается тундра; пусть послушает его мудрый голос и пусть знает, что в эту минуту мы все вместе. Только не бейте в его медную грудь без толку…

— Да будет так, как ты сказал, — торжественно проговорил Олег. — А если ты сказал не так, то мы тебя поправим.

Потом он обернулся к Наде.

— А ты отныне нарекаешься Хранительницей маяка, Главным инспектором Колокола.

Надя серьезная девочка. Она сказала:

— Я согласна. Пусть голос колокола будет нашей совестью.