Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

— Столичная, — сипло сказал Павел. — Дерет, окаянная.

Геннадий между тем ожил. Он почувствовал, как у него за спиной прорезались крылья, а в животе стало тепло. Главное — не дышать, когда пьешь эту отраву, и все будет в лучшем виде. Водка тонизирует. То-ни-зи-рует! Смешное слово. Поднимает тонус, да? Гусары пили водку… Нет, гусары пили шампанское. Гусарили…

— Хорошо было гусарам, правда? Выпьют — и к цыганам!

— А я вот Лескова читал, «Чертогон». Сильно описано… Зеркал одних перебили, посуды на тысячу рублей!

— Ты рукавом в соус не лезь, раззява!

— А я не лезу… Ты послушай! «Чертогон» — это сила…

Геннадий слушал его и думал, что вот какое у него сейчас странное состояние. И невесело уже, не хочется ни петь, ни подмигивать официантке, зато хочется говорить. Все равно о чем. И очень легко. Любая проблема — не проблема. Павел уже завел свою пластинку про сад на земле, теперь не остановишь…

— А вторую мы выпьем… За что?

— За то же, что и первую. За нас!

— Мы, кажется, немного пьяны?

— Самую малость.

— Б-р-р! Больше — ни капли! И вообще, это свинство.

— Главное — уметь пить!

— За что ты не любишь Викентия Алексеевича?

— Я не люблю? Да бог с тобой.

— Не любишь, Паша.

— Ну и перебьется! — неожиданно вспылил Павел. — Я не люблю! Зато его все остальные на руках носят, друзей полон дом. Не люблю… Что он мне — друг-приятель, что ли, чтобы я его любил?

— А я твоего люблю.

— Моего грех не любить.

— И он меня любит. Это ведь он меня научил многому. Мудрые люди, Паша, жили на Востоке, понимаешь? Они все знали. Все. А мы потом забыли. Не сумели сохранить и теперь открываем заново. Дмитрий Изотович научил меня любить Саади… Блистательного Саади, Хайяма… Это все неважно… Они ведь были друзья с отцом, большие друзья. Все трое. Викентий Алексеевич, твой отец и мой…

— Знаю, Генка. Все я знаю.

— Ты подожди. Ты представь. Они все трое для меня, как один. Приехали в Москву черт-те когда, разруха, спекулянты, жрать нечего. В одной комнате жили, у дворничихи какой-то снимали, дрова ей кололи. Из самой глуши вылезли, из городишка какого-то захолустного, его и на карте-то нет. Приехали, жили одной семьей, добились всего, чего желали… Отец умер. Ну, тут никуда не денешься. Батя твой его любил. Очень любил. Говорит — редкий был человек. Талантливый. И Викентий Алексеевич тоже об отце когда вспоминает, у него глаза теплеют. Понимаешь? Странно, да? Ведь отец его соперник. Нет, Паша, Званцев — особого корня человек. Напрасно ты…

— Да я ничего, — мрачно сказал Павел и тут же по хмельной логике стал вопрошать: — Вот ты, Гена, причастен к поэзии, так скажи, почему людям не стыдно, когда они говорят не по-человечески? Слушал я сегодня Камова и от стыда готов был сквозь землю провалиться. Ну как же так — дело сделали хорошее, а слов хороших найти не можем? И потом… Почему молодость всегда чубатая, мечта крылатая, а обязательства повышенные? Ну? Может, потому, что дубина всегда стоеросовая?

— Нет, не поэтому, Пашка. А потому, что беседы у нас всегда застольные, а кукиши в кармане. И сами мы кролики. Мне бы сегодня сказать Камову, что он пустобрех, а я не сказал. И ты не сказал. Подумали: «А какой толк? Все равно не поумнеет…» А надо говорить! Иначе — грош цена всем нашим хорошим мыслям, если они без поступков… И вообще… Противно об этом за столом говорить. Кончай свою котлету, и пошли. Балаболки мы с тобой. Нужна нам эта водка, башка только кружится…

Дома его встретил Сальери, хотел было, как всегда, лизнуть в щеку, но вдруг смущенно зевнул и полез под диван. Геннадий рассмеялся. Добродетельный пес не переносил запаха спиртного.

— Гена! — сказала мать. — От тебя пахнет вином?

— Пахнет, мама. Столичной водкой.

— Ты с ума сошел.

— Мамочка! — вразумительно сказал Геннадий. — Ну, неужели ты думаешь, что я сопьюсь? Или ты до сих пор недостаточно знаешь своего сына?

— Да нет, конечно, это я так, — не очень уверенно сказала мать.

Вечером, когда Геннадий уже лег, к нему пришел Викентий Алексеевич, принес новые журналы.

Профессор был в отличном настроении, шутил, рассказывал, как Дмитрий Изотович на днях по рассеянности прочитал лекцию на чужом факультете. Потом спросил:

— Ты Попова знаешь? Такой высокий военный из соседнего подъезда?

— Знаю, — кивнул Геннадий.

— Нелепейшая история. Третьего дня его жену увезли в психиатрическую клинику. Алкоголизм. Представляешь себе. А началось невинно. Приходили друзья, знакомые, выпивали, и она по рюмке иногда выпивала. Потом начала по две. Дальше — больше. Кончилось тем, что ее стали подбирать на улицах.

— Так быстро? — удивился Геннадий.

— Это штука скорая. Дело в том, что у нее наследственный алкоголизм. Страшная вещь. Ей совсем нельзя было пить. Вот и доигралась.

Пугает, воспитатель, подумал Геннадий, когда Званцев ушел. Ох и педагог из тебя! Мне-то чего бояться? У нас вон даже Сальери трезвенник.

Они вылетели за город и стали обгонять одну машину за другой, оставляя позади груженные лесом прицепы, молочные фургоны, чопорные ЗИСы с неимоверным количеством лошадиных сил и сверхэлегантные ЗИМы, и даже одного орудовца обошли, причем Геннадий по привычке чуть было не дал стрекача на проселок, но вовремя вспомнил, что со вчерашнего дня у него в кармане лежит удостоверение шофера.

В небрежной позе старого гонщика, откинувшись на сиденье и чуть придерживая рукой руль, Геннадий искоса поглядывал то на Павла, то на стрелку спидометра, качавшуюся где-то возле ста километров. Дорога летела навстречу в исступленной, стремительной гонке.

— Ну, даешь! — не выдержал Павел. — На такой скорости врезаться — не приведи бог!

— Типун тебе на язык! Ты лучше проникнись минутой. Ты уже осознал, черт возьми, что мы вольные люди?

— Не говори. Сижу сейчас и думаю, что теперь можно всю жизнь не знать, из-за чего начались Пунические войны и в каком году Пушкин ездил в Арзрум. Красотища-то какая! Давай песни петь?

Сегодня утром им выдали аттестаты. Вернувшись из школы, Геннадий вдруг почувствовал, что выжат как лимон. За последние несколько месяцев он ухитрился выиграть несколько встреч на ринге, получить права шофера третьего класса и, не пропустив ни одного занятия на курсах при Институте востоковедения, сдать между делом экзамены на аттестат зрелости.

Он сел обедать и не смог вынуть ложку из супа.

Викентий Алексеевич сказал:

— Перекрутился ты, Геннадий. Я бы сейчас на твоем месте недельку на голове походил.

— Я похожу, — согласился Геннадий.

Он взял машину, посадил рядом тоже слегка обалдевшего Павла, и они стали носиться по Подмосковью.

Дома их ждал праздничный обед. Викентий Алексеевич ходил по кабинету и развлекал гостей — давнишнего знакомого профессора Данилина и старика Токарева, бородатого и розовощекого, у которого было две общеизвестные достопримечательности: лучший на всю Москву дог, лауреат почти десятка всевозможных выставок, и молодая жена, про которую говорили, что она до сих пор называет свою падчерицу на «вы».

— Герои дня, — сказал Данилин.

— Наша смена, — сказал Токарев.

— Ну как, Паша, не угробил тебя Геннадий? — спросил Званцев.

— Отличный шофер! — бодро сказал Павел.

— Все тебе, Гена, слишком легко дается, — заметил Данилин. — Слишком легко…

— Все, да не все, — возразил Викентий Алексеевич.

Уже сели за стол, когда домработница пригласила Гену к телефону. Звонил Дмитрий Изотович, осведомлялся, у него ли Павел.

— Дмитрий Изотович, идите к нам! — позвал Геннадий и вдруг вспомнил, что Евгеньев не был у них вот уже почти полгода. Странно. Раньше он с Павлом обедал у них каждое воскресенье, приходили, как шутил профессор, погреться у домашнего очага.

— Нездоровится мне, Гена, — сказал Дмитрий Изотович. — Ты уж извини старика…

В гостиной поднимали тосты.

— За ваше будущее, молодежь! — сказал Данилин и потянулся к Геннадию с рюмкой.

— Мысленно вместе! Мысленно. Изжога у меня.

После того завуалированного разговора с Викентием Алексеевичем Геннадий решил, что, поскольку профессора это волнует, лучше не пить совсем. Беды особой нет.

За столом Данилин рассказывал анекдоты. В углу произошла свалка — Тюльпан отнял у Сальери кость, но пес что-то такое вспомнил из своей долгой жизни, — может быть, те времена, когда он не боялся кошек, — неожиданно наступил на кота огромной лапой и дал ему оплеуху. Тот заорал, вцепился в собачью морду, но Сальери уже вспомнил, что он волкодав, — в результате короткой потасовки одуревший кот сидел на буфете и икал.