Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

Из кухни доносился звук капающей воды — единственный звук, который слышался в доме.

— Пойдемте пока ко мне, — сказала Ира.

Она провела его в комнату направо.

В просторной, на два окна, комнате стояли небольшой письменный стол, набитый книгами шкаф, этажерка и кушетка. Над кушеткой висел огромный, во всю высоту стены, гобелен. На кушетке, свернувшись калачиком, лежала кошка, ничем не приметная, серая полосатая кошка, какие водятся в Крутоярске едва ли не в каждом доме.

Виктор почувствовал себя свободней.

— Как математика? — спросил он. Ира готовилась к экзаменам на аттестат зрелости. На столе и на кушетке были разложены тетради и книги.

— Вроде ничего.

Она улыбнулась и поласкала кошку за ушком. Кошка блаженно вывернула вверх сонную мордочку.

— У вас такая тишина, что невольно говоришь шепотом, — сказал он.

Ира опустила голову.

— Дома никого нет, — произнесла она после паузы.

Его снова охватило волнение.

На улице проехала автомашина, и по комнате с легким зудением пробежала мелкая дрожь. Редеющий свет вечера робко пробивался через портьеры; в углах комнаты скапливались сумерки.

Сердце Овинского гулко стучало; ему отвечала напряженным биением тоненькая жилка на шее девушки. Он взял Иру за плечи и остро ощутил родниковую свежесть ее кожи.

Стройная, гибкая, почти невесомая, Ира осторожно припала к нему, и они долго стояли молча, боясь себя, но видя тот день, тот час, когда им можно будет не бояться.

Мать Иры застала их за решением задачи по алгебре. Овинский поднялся и почтительно поклонился. Антонина Леонтьевна торопливо ощупала дочь тревожным, почти паническим взглядом, украдкой скользнула глазами по комнате…

— Познакомься, мама, — сказала Ира.

Вздохнув, мать подала руку. Овинский назвал себя. Она поинтересовалась, как он оказался на Урале. Виктор ответил. Антонина Леонтьевна спросила о родителях.

Слушая их, Ира бегала глазами от одного к другому и невольно поддакивала головой Овинскому, когда он отвечал на вопросы.

— По всему видно, кубанский казак, — заключила Антонина Леонтьевна. — Один чуб чего стоит.

Виктор смущенно прошелся рукой по густой кучерявой шапке своих волос.

— Занимай пока гостя, морошка, — примирительно сказала Антонина Леонтьевна дочери. — Пойду на стол готовить.

Едва за ней закрылась дверь, как Ира сорвалась с места.

— Ой, я сейчас, одну минуточку, — бросила она Овинскому и вылетела из комнаты.

Он слышал, как в прихожей поднялась возня, как Ира, шепча что-то, целовала мать, как Антонина Леонтьевна, не то смеясь, не то всхлипывая, сказала: «Ступай уж, ступай туда! Разве можно гостя оставлять!»

Когда Ира снова влетела в комнату, желто-красные огоньки в ее глазах горели в бесчисленном множестве. Веснушки проступили ярче обычного, хотя лицо ее и даже уши, даже шея сделались алыми. «Морошка», — вспомнил Овинский и громко, с удовольствием повторил:

— Морошка!.. Морошка!..

Приехал Федор Гаврилович. Все собрались за чаем, в столовой. Тавровый завел с Овинским подчеркнуто деловой разговор. Личность гостя его не интересовала. Вопросы, которые он задавал, касались развития грузового двора, проекта надстройки вокзала, дополнительного пригородного поезда и прочего — все в том же роде. Конечно, Тавровый и без того достаточно хорошо знал состояние дела. Задавал он вопросы для того, чтобы выразить свое недовольство. И недовольство он выказывал совсем не потому, что надеялся через Овинского исправить положение. Ни руководители отделения, ни тем более Овинский, фигура на отделении третьестепенная, не в силах были ускорить развитие грузового двора или составление проекта надстройки вокзала. Все зависящее от самого отделения было уже сделано. Но Федор Гаврилович нарочно выискивал вопросы, которые позволяли бы ему демонстрировать свое недовольство, потому что вызывалось оно не столько состоянием дел, сколько присутствием Овинского.

Когда Виктор отвечал, Тавровый, неподвижный, монументальный, недоверчиво смотрел на него поверх квадратных стекол очков. И Овинский чувствовал, что выглядит перед ним цыпленком, хотя вообще-то отличался хорошим ростом и крепким телосложением.

Иногда Тавровый высказывался сам. Масштабность и мудрая основательность его суждений, соединенная с небрежно-назидательным тоном, уничтожали Овинского.

Ира и даже Антонина Леонтьевна порывались настроить разговор на другой, менее официальный лад. Но Федор Гаврилович открыто пренебрегал их усилиями, давая понять, что видит в Овинском только работника отделения железной дороги и ни о чем ином, кроме служебных дел, не желает знать и слышать.

Сразу же после чая Овинский откланялся. Родители Иры не задерживали его.

Председательствующий на пленуме, медлительный, спокойно сдержанный секретарь горкома Хромов, объявил перерыв.

Зал, словно улей, загудел озабоченно и возбужденно. Как обычно, перерыв не был для собравшихся просто отдыхом. Он нес свою нагрузку и, пожалуй, входил в общее течение пленума как его составная, по-своему важная часть. Секретари партийных организаций и знаменитые на весь город новаторы производства, директора и заведующие, работники трех городских райкомов и райисполкомов, работники горкома и горисполкома встречали, отыскивали, ловили друг друга в шумной сутолоке перерыва, чтобы что-то решить, согласовать, утрясти, уточнить, выяснить. Нечасто случалось этим людям собираться вместе, и великое разнообразие дел, забот, вопросов, которыми жили они — рабочий, мозговой, направляющий аппарат города, вселилось вместе с ними в коридоры, фойе и залы Дворца культуры.

Овинский пустился на поиски секретаря парткома вагоностроительного завода, чтобы договориться с ним о совместном собрании коммунистов отделения и заводских подъездных путей. Он потолкался в главном фойе, заглянул в переполненный буфет, сошел вниз, к подъезду Дворца, где толпились курильщики, но все безуспешно.

Ему посоветовали поискать возле сцены. Овинский снова поднялся наверх и, пройдя коридором мимо боковых лож, не без тайной робости взялся за ручку двери, ведущей за кулисы. Открыв ее, он оказался в проходной комнате. Секретарь парткома и директор вагонного завода стояли здесь вместе с небольшой группой людей, окружавшей Таврового. Директор рассказывал Федору Гавриловичу что-то очень веселое, и вся группа оглушительно хохотала.

Овинский в нерешительности остановился. Отзывать секретаря парткома представлялось неудобным, и уж совсем неуместно было бы присоединиться к группе. Оставалось повернуть назад. Он уже потянул дверь, но в этот момент глаза председателя горисполкома встретились с его глазами. Тавровый посерьезнел. Окружавшие его невольно посмотрели на дверь. Испытывая ужасную неловкость, Виктор неуверенно осклабился и поклонился. Не спуская с Овинского удивленного холодного взгляда, Федор Гаврилович снял очки, потер их платком, снова надел и, не ответив на приветствие, отвернулся.

Не помня как, очутившись в зале для курения, Овинский лихорадочно затянулся папиросой. Позорная, отвратительная картина продолжала стоять перед глазами: осанистый, величественный Тавровый, поблескивающий стеклами очков и благородной сединой на высоких, коротко подстриженных висках, и его, Овинского, собственная фигура, растерянная, жалкая, согнутая в заискивающем, выжидательном поклоне. Мерзость!

На душе было слякотно и безнадежно.

Хотя Ира никогда не подчеркивала, какое положение занимает ее отец, хотя в ней не было и тени хвастовства, в каждом ее слове об отце слышалась глубокая удовлетворенность тем, что она дочь Федора Гавриловича Таврового.

Отец всегда был окружен ореолом почета. Пионеркой Ира проходила в колонне своих сверстников и сверстниц через огромный торжественный зал, чтобы приветствовать какое-нибудь высокое городское собрание — конференцию или слет; колыхалось впереди красное знамя, трещали барабаны, пели горны, дружно аплодировал залитый светом зал, а над всем этим, на сцене, среди самых уважаемых, первых людей города ей всегда улыбался отец.

Комсомолкой она в рядах демонстрантов вступала на центральную площадь города — маленькая частица могучей, волнующейся людской реки. И над бесконечным потоком знамен, цветов, музыки, песен и приветственных возгласов она снова видела отца, стоявшего на трибуне, перед большими портретами вождей, видела его улыбку и короткое помахивание согнутой руки.

Она гордилась им, и чувство ее было полным и цельным, без единой трещинки, без единого пятнышка сомнений.

Оно ни в какой мере не поколебалось, когда отец встал вдруг между нею и Виктором. Ира просто не допускала, что такое противоестественное положение продлится сколько-нибудь долго; отец всегда поступает правильно, в конце концов он поступит правильно и теперь. Он узнает Виктора и переменится к нему.