Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия

Григорий Иванович поднялся по ступенькам крыльца, вошел в комнату, положил узелок на лавку.

— Эй, Устиньюшка, принимай гостей, дочь! — громко сказал хозяин.

Из маленькой горенки вышла с шитьем в руках девушка.

Семья у Елизара была небольшая. Сыну Епифану шел девятнадцатый год. Устинья — годом моложе.

Как-то зимой нужно было везти земского начальника в соседнюю волость. Елизар запряг тройку, на которой обычно развозил начальство.

— Далеко ли, тятенька? — заметив его сборы, спросила Устинья.

— С земским.

— Довези меня до магазина: надо шелковых ниток купить для вышивки.

— Одевайся.

Одевшись в короткий из мятого плюша жакет и накинув шаль, Устинья вместе с отцом вышла во двор, где Епифан держал под уздцы готовую тройку.

— Ну, как новокупка? — спросил отец сына про левую пристяжную, которую недавно купил в степи.

— Едва поймал, мечется, как дикая. С трудом шорку надел.

Елизар подошел к лошади, погладил ее по гладкой спине, поправил шоркунцы[4]. Пристяжная косила кровавые глаза и часто всхрапывала.

«С норовком», — подумал Батурин и бросил дочери: «Садись!» Коренник и вторая пристяжная спокойно вышли за ворота. «Новокупка» сначала потопталась на месте, потом рванулась в сторону, и только крепкие вожжи заставили ее идти в ряд с парой.

Устинья попросила у отца вожжи. Елизар уступил место дочери.

Девушка взмахнула кнутом, и коренник с места взял на крупную рысь. Второй удар кнута заставил его прибавить ходу, и тройка, звеня колокольцами, понеслась по улицам города. Довольный Елизар поглаживал черную с проседью бороду.

Промелькнули дом Фирсова, базарная площадь и квартира земского.

— Устя! Куда тебя лешак понес? — крикнул Елизар. Девушка повернула улыбающееся лицо к отцу и, не выпуская вожжей, ответила:

— Прокатиться хочу.

Тройка бежала ровно, оставляя за собой улицу за улицей. Вот и окраина. Впереди виднелась прямая, точно стрела, дорога. Поднявшись на ноги, Устинья задорно взмахнула кнутом и крикнула:

— Голуби!

— Устя! Ошалела, что ли? Мне ведь земского везти надо, — придерживаясь за облучину, заорал Елизар.

— Подождет. Эй, милые, пошевеливай! — точно пропела Устинья.

Откинув голову под дугу, коренник помчался во весь опор. Рядом, расстилая по ветру пышные гривы и хвосты, красиво изогнув шеи, летели пристяжные. Азарт гонки передался и старому ямщику.

— Дай вожжи, — стремительно отстранив дочь, он подался корпусом на облучок.

— Грабят! — завопил он дико.

Устинья со смехом откинулась в глубь кошевки.

Прогнав еще с версту, Елизар завернул взмыленных лошадей обратно.

Девушка вышла из кошевки возле квартиры земского.

«Эх, парнем бы тебе родиться», — подумал Елизар, глядя вслед дочери.

Устинья, раскрасневшаяся от быстрой езды, вошла в магазин. Выбирая нитки, почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Повернувшись вполоборота, увидела стоявшего недалеко от прилавка юношу, одетого в черный полушубок. Поправив платок, девушка поспешно рассчиталась за нитки и, сбежав с крыльца, торопливо зашагала по улице.

На рождественских святках в дом Батурина ввалилась толпа ряженых. Они со смехом вытащили из-за стола Епифана и Устинью и стали кружить по комнате. Заиграл гармонист. В избе зазвучала уральская «Подгорная».

выделывая коленца, ухал один из ряженых. Взмахнув платочком, Устинья вышла на круг.

задорно пропела она и, остановившись перед «стариком», пристукнула каблуками и игриво повела плечом. Тот погладил кудельную бородку, вышел на круг и поклонился. Елизар вопросительно посмотрел на жену. Улыбнувшись, та шутливо погрозила ему пальцем.

— Вижу, и тебе, старый дуралей, поплясать охота. Куда уж нам, — проговорила она, — отошло, видно, времечко.

Подперев щеку рукой, мать ласково смотрела на танцующих. Дочь плавно прошлась раза два по кругу, на какой-то миг замерла, затем, гордо откинув голову, под торопливые звуки музыки дробно застучала каблуками:

За ней, отбивая чечетку, отчаянно хлопая руками по голенищам сапог, мелко закружился «старик».

— Ух! — танцор взлетел вверх, вихрем закружился возле девушки.

Елизар, не утерпев, крикнул сыну:

— Епифан! А ну-ка нашу, горянскую!

Парень не спеша вышел на круг, посмотрел на сестру, поправил чуб, яростно грохнул коваными каблуками об пол и стремительно закружился. Лихой, веселый гармонист, склонив голову на плечо, с увлечением растягивал меха. Теперь плясали все ряженые.

— Пошли, мать! — Елизар подошел к жене и погладил бороду.

— Ну тебя к лешакам, не дури, — отстранила его та рукой. — Пусть пляшут молодые.

Наконец, ряженые высыпали на улицу. Епифан с Устиньей вышли их провожать. У ворот ее задержал «старик». Выждав, пока толпа скроется за углом, прошептал на ухо:

— Приходи завтра вечером на мост.

— Стану я к какому-то старику бегать, что мне, горянских ребят мало, что ли? — улыбнулась Устинья.

«Старик» поспешно стянул с себя бороду. Девушка смутилась: перед ней стоял тот незнакомый парень, которого она не так давно встретила в магазине.

— Придешь? — юноша с надеждой посмотрел на Устинью.

— А вы чьи будете? — спросила она несмело.

— Фирсов Сергей, может, слыхала? Наш дом стоит на площади.

— Знаю… С городскими мы не водимся, наши ребята не любят их.

— А мне какое дело, лишь бы ты меня любила, — Сергей сделал попытку обнять девушку, но та, упираясь локтями в его грудь, строго сказала: — Ишь ты, какой прыткий! Догоняй-ка своих, а то отстанешь.

— Придешь?

— Спрошу у тятеньки, — рассмеялась Устинья и, вырвавшись от Сергея, поднялась на крыльцо. Наклонившись на перила, долгим, внимательным взглядом посмотрела на юношу.

— Приду, — чуть слышно прошептала она.

Следующий день тянулся томительно долго. С утра Устинья вызвалась съездить с Епифаном за сеном, помогла сметать сено на крышу и вечером, подоив корову, ушла в светелку. Долго смотрела в висевшее на стене небольшое зеркальце, разглядывая смуглое, как у отца, лице с тонкими дугообразными бровями, темно-карие глаза, красиво очерченные губы. Откинув со лба прядь каштановых волос, улыбнулась, обнажая ряд ровных зубов. Оглядев мельком статную фигуру, стала одеваться. Выйдя за ворота, торопливо зашагала к мосту. На перекрестке двух улиц, где жили пимокаты и горшечники, ее остановил оклик.

Оглянувшись, Устинья увидела Осипа Подкорытова, поспешно идущего к ней.

— Устя, постой, — рослый, широкоплечий здоровяк, лихо сдвинув на затылок шапку, не здороваясь, хмуро спросил: — Куда пошла?

— А ты что за допросчик? — девушка гордо посмотрела на парня. — Куда хочу, туда иду.

— В слободку? — продолжал расспрашивать тот.

— А хотя бы и туда, тебе какое дело?

— Устя, если узнаю, что ты водишь компанию с городскими, пеняй на себя.

— Больно-то мне нужны они, — ответила та сердито и, слегка двинув плечом парня, шагнула вперед.

— Постой. У вас вчера ряженые были?

— Были, да сплыли.

— Епиха шибко хвалил там одного плясуна, поглядеть бы его охота, — сказал Осип загадочно и сжал губы.

— Приходи в церковь на паперть, покажу, он там с кошелем стоит, — сдерживая смех, ответила Устинья.

— Устя, если что узнаю, вот те крест, худо будет! — снова пригрозил Подкорытов.

Лицо девушки залил румянец.

— Ты не пужай, не пугливая, — круто повернувшись, Устинья поспешно зашагала к слободке.

Осип несколько минут постоял неподвижно. Заметив бегущую собаку, от злости запустил в нее камнем.

Устинья приблизилась к мосту. Солнце только что спряталось за увалом, окрашивая в розовые тона редкие облака, плывущие на север. Сверкала макушка соборного креста, и в тихом вечернем воздухе уныло бумкал церковный колокол. Выждав, пока пройдут подводы по мосту с хлебом, девушка перешла на другую сторону и неожиданно столкнулась с Сергеем.

— Устинька, — юноша взял ее руку, — а я думал, что не придешь.

Зарумянившееся лицо девушки выдавало радость.

— Замешкалась маленько… — вспомнив разговор с Осипом, она нахмурилась.

— Тебе никто не помешал? — заметив ее волнение, спросил Сергей.