Виктор Крюков - Свет любви

— У меня ли тебе искать сочувствия?! Ты ведь даже напоследок мне отомстил... Если бы мандатную комиссию и отборочные экзамены мы проходили не в своем гарнизоне, а в округе — твое грязное письмо сыграло бы роль. Хорошо, что представитель округа захватил его с собой и меня поддержал наш начальник политотдела...

— Мое письмо — вовсе не месть! Я шел на все, чтобы укрепить дисциплину. А ты, комсорг, становился каждый раз на защиту так называемой демократии. К тому же ты не расставался с приемниками и передатчиками. Мог ли я не замечать этого? Разобрались — спасибо! Но я обязан был сигнализировать, хоть ты мне и земляк и друг.

— Приемники... Передатчики... А кто бы их ремонтировал? Любишь сгущать краски!

Раздалась команда Пучкова:

— По машинам!..

Механики побежали к грузовикам.

— Поезд прибывает в столицу нашей Родины — Москву, — объявил диктор.

Громов затянул ремень туже, оправил гимнастерку, встал будто по команде «смирно».

Москва! На всей земле нет города величественней и родней, чем этот. «Говорит Москва!» — каждый день слышал Громов и порой невольно вспоминал при этом октябрь сорок первого года, тысячи людей, идущих на восток из горящего Калинина, города на Волге. У всех тогда на уме было: а как Москва? Выстоит ли Москва? И с тех пор в душу врубилось навек: от судьбы Москвы зависит судьба всех людей земли, его собственная судьба...

Когда первый раз в жизни (он ехал тогда из авиационно-технического училища к новому месту службы) Громов ходил по улицам столицы, сердце его билось чаще, чем всегда, молодая кровь бушевала, мечты разгорались неудержимо.

«Жаль, что поздно родился, — думал он. — Не то наверняка приехал бы в Москву высоким военачальником. На фронте быстро росли в должностях и званиях. А если б и погиб, так за Родину... Генерал Громов. Неплохо звучит,!»

На какое-то время он забыл даже, что на его плечах только старшинские погоны. Он ходил по Москве гордо, испытывая в душе такое торжество, будто был полководцем, только что взявшим неприступную крепость.

«Ничего, Москва еще узнает меня, можно стать известным и в мирные дни. Укреплять дисциплину и порядок, передавать опыт людей, прошедших такую войну, молодым поколениям тоже почетно», — взвинчивал он в себе сознание собственной значимости и без замечаний не пропускал мимо себя ни одного рядового и сержанта, причем он делал это с таким апломбом, будто в кармане его гимнастерки лежал мандат, дававший полномочия чрезвычайные. Необъятные силы чувствовал тогда Громов в своей душе.

Иное теперь. Сойдя с поезда, он уже не помышлял о генеральском чине — спасибо, что не отдали под трибунал. А то мог бы совсем оказаться за бортом. В пути от вагона до входа в здание Казанского вокзала без конца пришлось козырять майорам и подполковникам (поезд с юга привез их жен), и Громов почувствовал себя маленьким, незаметным. Еще бы! Младше его по званию не оказалось на перроне никого.

Громов улучил момент, когда военных рядом не было, и сдвинул на погонах лычки: теперь его могли принять не за младшего, а за старшего сержанта. Для Громова это было не безразлично. К поездам по перрону семенили старушки, шли женщины и мужчины, торопливо неслась молодежь. Но две группки юношей и девушек в майках и спортивных брюках, с резиновыми кругами на шее и рюкзаками в руках шествовали медленно, как на гулянке. Шли под треньканье трех мандолин. И девушки и юноши были рослые такие, загорелые.

Громов задержал на них внимание, подумал: «Почему такие здоровые ребята не в армии? Студенты, должно быть. А разве студентам военный закон не писан? Почему мы пошли на службу, когда нам было по семнадцать?»

В этот момент он увидел портрет Сталина, висевший над входом в здание вокзала. «Мы за них отдуваемся, товарищ Верховный главнокомандующий, — мысленно сказал Громов. — Седьмой год служим и не знаем, когда отпустят. Я еще не по демобилизации, в отпуск еду, отпустили, пока там пертурбация с материальной частью. После Октябрьской революции ни одно поколение не служило столько, как мои сверстники. Не забыли случайно, что они по шесть, по семь лет семьи не видели? С этим разобраться бы надо...»

Сжимаемый с боков толпой, Громов втиснулся в дверь вокзала. Он долго блуждал там, а когда вышел на Комсомольскую площадь, совсем потерял ориентировку.

По Комсомольской площади спешили москвичи и приезжие по своим бесчисленным заботам, шумно текли потоки автомашин. Вдали Громов увидел еще не достроенные высотные здания. Привыкший к полевым условиям, к полуземлянкам, он был поражен даже высотой невысотных зданий. А тут настоящие небоскребы.

«Вот она, Москва-матушка. Гордость и надежда всей земли! — подумал Громов с благоговением и поставил чемодан, чтобы как следует оглядеться. — Да, Москва сделала свой стратегический шаг, ею гордятся, а я такого шага не сделал».

— Товарищ, — обратился он через несколько минут к мужчине, который, стоя поодаль, смотрел то на высотное здание, то (мельком) на чемодан Громова, выкрашенный алюминиевым аэролаком, — как пройти на Ленинградский вокзал?

Заспанные глаза прохожего вмиг проснулись, глянули на Ленинградский вокзал (Громов стоял лицом к нему), потом на Громова, в них что-то блеснуло...

Мужчина сделал шаг к Громову, сказал:

— Рубчик, сержант, рубчик... — И в воздухе щелкнули грязные пальцы.

— О чем вы? Какой рубчик? — ничего не понял Громов.

— Дашь рубчик, скажу, где вокзал...

— Что?! — изумился Громов.

— Ну дашь рубль, скажу, где вокзал...

— Что?! — Громов изумленно впился в острые, подернутые сетью красных ниточек глаза незнакомца, в обрюзгшее, небритое лицо. Негодованию бывшего старшины не было предела. Он гордился Москвой, он приказывал разучивать о ней песни и петь их в строю, он сам пел эти песни, а тут, в Москве, такой тип! Лицо Громова заметно краснело.

— Не думай, не обману! Сегодня троих таких провожал с вокзала на вокзал. Один пятерку дал...

Чаша терпения переполнилась. Громов схватил его за отвороты мятого пиджака...

— Проходимец! Ты откуда взялся?! Тебя в пушку забить мало и выстрелить из Москвы. Ты честь столицы грязнишь...

— А что я сделал? Что я сделал? — хрипел пропойца вырываясь.

Публика стала останавливаться.

— Пойдем к милиционеру! — Громов одной рукой схватил чемодан, другой — руку забулдыги, потащил его к милиционеру.

— А... Цыгарников... Мы знакомы, — сказал постовой, когда Громов доложил, в чем дело. — Ладно! Разберемся, товарищ старший сержант. Спасибо. Вы свободны.

Громов шагал через площадь с приятным сознанием выполненного долга. Короткая схватка с забулдыгой вывела его из горестных раздумий о своей неудачной службе. «Все-таки я не последний человек, — утешал он себя. — Если б не авария, был бы старшиной. А старшина — это самое высокое звание для действительной службы».

На Ленинградском вокзале Громов сдал чемодан в камеру хранения и пошел по магазинам. За службу у него скопились деньжата: он был прижимист, как его родной отец, и даже наказывал тех, кто проматывал месячное денежное содержание за один отпускной вечер.

Думая об отчем доме, он купил свитер отцу, вязаную кофточку матери, веселенький костюмчик младшему брату. Сколько ему теперь? На будущий год пойдет в третий класс. А был совсем крошкой, когда эвакуировались. В бельевой корзине сидел. За ручку держался. Как быстро летит время! Кажется, что совсем недавно надел армейскую форму. Она молодит. А ведь, в сущности, не так уж юн, жениться пора. А на ком? Все хотел сперва выбиться в люди, не думал об этом, теперь надо торопиться... Одноклассницы повыходили замуж... Да и стары они для меня.

Скорого поезда Громов ожидать не стал. Решил поехать на «перекладных». Сначала на электричке, потом на рабочем поезде. Сидя в электричке, он долго смотрел на огромные здания в лесах и кранах. Электричка, тесно набитая народом в Москве, с каждой остановкой становилась просторней и просторней. После людей оставались в боковых алюминиевых карманах корки апельсинов, бумаги, стаканчики из-под мороженого. Громов посмотрел на часы и углубился в «Роман-газету», купленную в вокзальном киоске. Но не читалось. До чужих ли волнений тут, когда через пять часов — дом! Родной дом, где не был столько лет. Под ритм колес Громов пристукивал носком хромового, ярко блестевшего сапога...

— Приготовьте деньги! — раздался чистый девичий голос за его спиной. — Яблоки, колбаса, пирожки с рисом, с повидлом, с яблоками! Граждане, приготовьте деньги!

«Какая бойкая, — усмехнулся Громов не оборачиваясь. — Приготовьте деньги!»

Девушка в белом халате поверх жакета несла корзину, то и дело останавливаясь.

— Граждане, приготовьте деньги! — Она говорила это требовательно, властно, и Громов видел, что руки пассажиров, словно повинуясь ее веселой, звонкой команде, лезли в карманы. Ему хотелось взглянуть на эту «прыткую особу», как уже мысленно окрестил он лотошницу. Но она вдруг сама прошла вперед и, поставив корзину на пол, повернулась в его сторону.