Михаил Щукин - Имя для сына

А теперь об отце рассказывали те, кто был рядом с ним на высоте сто пятьдесят, рассказывали со слезами, с гроханьем кулаков по столу и с непреходящей болью. Рассказывали о том, как он ринулся к окопу, к которому уже подходили немцы, чтобы вытащить раненую Галеньку Веселову. Вытащил из-под самого носа у фашистов, под шквальным огнем. Рассказывали, как врукопашную отбивался от наседающих немецких автоматчиков. Рассказывали о том, что он был для некоторых из них, тогда еще совсем зеленых, старшим. Много нового узнал об отце Андрей в этот вечер.

Узнал, что Галенька Веселова, нынешняя Галина Владимировна, приветливая и молчаливая женщина, всегда его любила и любит даже сейчас, после того многого, что произошло за годы после войны. А случилось так, что не вышло семейной жизни, что живет она одна в маленькой квартирке, в тихом арбатском переулке, занимает большую должность, на работе ее все уважают, но единственную отраду и утеху находит только здесь, у Тамары в доме, который стал для нее родным.

Узнал, что окающий говорок принадлежал лучшему другу Егора Агарина — русому, добродушному Ивану Соколову. В последний день сражения немцы бросили на высоту танки. Иван Соколов вызвал огонь на себя, а артиллеристы, зная, что он сын комдива, медлили, тянули резину; потом доложили, и комдив — отец Ивана, Соколов-старший, отвернувшись, твердо сказал: «Раз просит — дайте». Огненный вал накрыл высоту, из этого ада вышли живыми только четырнадцать человек, оставив позади себя искалеченные, перепаханные, теперь уже совершенно ненужные траншеи, — линию немецкой обороны, как и было задумано, прорвали в другом месте…

В комнате становилось душно. Распахнули балкон, и в синих сумерках ближе придвинулись высокие огни университетского шпиля. Дом стоял далеко от дороги, в затишье, и не было слышно машинного гула, теплая тишина входила в комнату. Из этой тишины родилась негромкая песня:

После этой песни вспомнили москвича Давыдова. Он ее пел вечером, перед тем как идти на штурм высоты. Спел, отложил в сторону бережно хранимую во всех переделках гитару, погладил струны и сказал:

— Прощай, старуха, мне уж больше тебя не трогать.

На него шикнули, потому что не принято было каркать раньше времени, но Давыдов, наверное, знал, что говорил. Когда ворвались в траншею, у него под ногами взорвалась граната. Многих в этот вечер вспомнили из отдельного десантного батальона, почти полностью оставшегося лежать на высоте сто пятьдесят.

Утром в квартире раздался звонок. Когда Галина Владимировна открыла дверь, недовольный и заспанный мужской голос что-то пробубнил, зашуршала бумага и дверь закрылась. Проснувшись, Андрей хорошо слышал все звуки, услышал и тихие, осторожные шаги Галины Владимировны. Открыл глаза. Галина Владимировна стояла возле его раскладушки и держала в руках беленький бланк телеграммы. Андрей вздрогнул и протянул руку, он уже знал, что в этом листке должно быть написано. И не ошибся. «Поздравляю тебя с сыном, а меня с внуком. Тетя Паша».

Андрей продолжал лежать на раскладушке, прижав к лицу телеграмму, пахнущую, как ему казалось, далеким родным домом… и еще чем-то новым, неизвестным.

«Сын… Павел. В честь Пал Палыча. Когда подрастет, я ему расскажу, какой это был человек».

Дверь на балкон была открыта, слышалось, как переговаривались едва различимо тополиные листья, как радовались новому утру птицы, пробуя голоса; неясно доносился гул машин, и громко включенный у кого-то динамик приятным голосом дикторши поздравлял с новым воскресным днем. Жизнь, не останавливаясь и не зная передышки, шла вперед. И надо было успевать, не отставая, идти вместе с ней в ногу, никогда не забывая тех, кто остался в прошлом. Савватеев остался с ним, с Андреем, в его сердце, и надо сделать так, чтобы потом, когда сам Андрей останется в прошлом, тоже кто-то понес дальше память и любовь о нем.

Каждому человеку при рождении дается имя. Имя чистое и незапятнанное, как белый, нетронутый лист бумаги, и имя это нужно пронести от прошлого к будущему, пронести через настоящее, то есть через всю жизнь, какая она тебе будет отмерена, пронести и передать следующему, который пойдет дальше, но передать только так: чистым и незапятнанным, как передал его Павел Павлович Савватеев. Только так. Иначе быть не должно.

А через день Андрей увидел высоту сто пятьдесят. Увидел еще из поезда, который торопился добежать до маленькой белорусской станции, чтобы остановиться на пару минут и спешить дальше. Высота круглилась посреди ровного поля, закрывая своими скатами с одной стороны лес, с другой — маленькую деревеньку. На высоте не росло ни одного деревца, только ярко зеленела трава да ветер трепал белое полотнище, укрывавшее памятник. Он возвышался над всей округой.

— Давайте сейчас одни сходим, — предложила Галина Владимировна, — пока никого нет. Одни постоим.

Прямо со станции пошли по узенькой тропинке, которая, проскакивая через шаткий мостик над ручейком, вела к высоте.

Догорало весеннее солнце, вода в ручейке алела от его последних лучей. Все щурились, потому что смотреть надо было как раз на закат солнца. Шли молча, без слов, только шумно и взволнованно дышали. Мягкая, зеленая трава скользила под ногами, иногда кто-то спотыкался, и тогда переливчато звенели награды. На середине подъема Галина Владимировна неожиданно остановилась, прижала руку к груди.

— Не могу…

И беспомощно заплакала, тихо, как и говорила. Получилось само собой — Андрей шагнул к ней, поднял ее, легонькую, на руки и пошел дальше, следом за всеми. Пошел, может быть, по тому же самому склону, по которому бежал когда-то на высоту Егор Агарин, бежал и хрипло кричал маленькой, беленькой медсестре, поворачивая лицо, перекошенное злостью боя:

— Назад! Назад!

Ее хотели оставить, не хотели брать с собой, но не послушалась маленькая девятнадцатилетняя девочка, ростом «метр с кепкой».

Думала ли она тогда, что ей еще раз придется подниматься на эту высоту и не будет здесь никакого грохота и воя, ни лязгов, ни криков, а будет лишь тихо и устало светить солнце…

Они остановились возле памятника, по-прежнему молча, не произнося ни слова, каждый вслушивался в самого себя и в землю, на которой они стояли, словно ждали, что оттуда, из-под земли, донесется до них хоть какой-то отголосок давних боев, вздох или стон оставшихся в этой земле навсегда. Но земля молчала, она и сама не слышала ничего, кроме роста травы, напитавшейся ее соками.

Андрей держал в ладони вздрагивающую руку Галины Владимировны, смотрел, как ветер треплет седые волосы и полотнище, укрывающее памятник, смотрел на округу, расстилавшуюся перед ним, и понимал… Он очень многое, почти все теперь понимал…

И была такая история, которую хранили в агаринской семье. И не только в ней. Еще можно разыскать в Крухоярове древнюю старуху или старика, еще можно попросить, чтобы вспомнили они эту историю, давным-давно сложенную бергалами, так называли работных людей на рудниках и заводах, наполовину из правды, наполовину из выдумки, но так сложенную, что в ней нельзя усомниться. Есть в жизни такое, в чем нельзя сомневаться.

Беглецов обкладывали со всех сторон, как волков на охоте. Солдаты караульной команды, сытые на казенных харчах, службой сильно не ломанные, ходко тянули по следу, настигали работных людишек с медеплавильного завода Кабинета Ее Величества. Настигали обессиленных — вскидывалось ружье, бухал выстрел, горько припахивало в смолевом воздухе нагретого июльского бора истраченным порохом. Вздрагивал бедняга, срезанный на бегу, тыкался в сухую хвою лицом, сгребал ее слабеющими пальцами, затихал.

По бору, по глухим логам, по мелколесью, по топким болотам три дня спешила безжалостная погоня. Гремели выстрелы, и меньше оставалось беглецов. Служивые уморились, пообтрепались, прыть умерили.

На вечерней заре третьего дня капитану караульной команды доложили, что только один беглый остался, одного не догнала пуля. Капитан, довольный, что выполнил приказ и заслужил награду, вытер потный лоб, расправил лихие, вразлет, усы, уверенно бросил:

— Сам сдохнет. Давай назад.

Команда дружно повернула. К сытым харчам, к нетягостной службе.

А последний беглец шел и шел, забираясь в самую дичь и глушь, жрал корни и ягоды, спал чутко, как зверь. Ноги содрал до мяса, гнус разъел лицо, стало оно кровяно-красное. Но не давал беглец себе отдыха. Злая в своем упорстве душа гнала измученное тело, не жалела его и не плакала над ним, а отдохнуть разрешила лишь тогда, когда он не смог подняться.

Лежал беглец на земле, в первый раз за долгое время без опаски поглядывал по сторонам. На добром, красивом месте оставили его силы, и приготовился он умереть. Сверкала совсем рядом большая река, нежилась под солнцем чистая поляна с нетронутым разноцветьем, чуть слышно шумели, убаюкивая, высокие сосны, на разные лады пели птицы. А глаза смотрели не в закопченный потолок угарного цеха, а в чистое, как слеза, без единого облачка, вольное небо.