Улыбка прощальная. Рябиновая Гряда (Повести) - Александр Алексеевич Ерёмин

— Здесь-то как? Без обиды?

— Пока обходительные. Наталья с маленькими скружилась бы без меня.

На другой год вместо «пока обходительные» мама говорила: «Пока терпят». На третий — «Пока не гонят». Дети подрастали, сама она делалась все беспомощней и не могла уже стирать на всех, носить воду, мыть полы. Наталья все чаще покрикивала на нее: «Сидишь барыней. Хоть бы подмела».

Глядя на нее и Володин пасынок иссобачился; кривляется перед бабушкой, в лицо ей гавкает: зажилась, с ума спятила.

Не спятила мама, только беспамятной стала, детски наивной. Расплачется от обиды, через минуту опять улыбается. Говорит она разумно, знает, какой сегодня день, какой идет месяц. И вдруг на Рябиновую Гряду запросится. Скажешь ей, что нет у нас дома, продали. Спохватится.

— Что это я… Ну да, продали. Голова, Таня, как старый бредень делается.

Рубаха на маме грязная, чулки истлели. Плохо приглядывает сноха. Заикнулась я, что в баню бы сводить маму, Наталью как обожгло.

— Без тебя знаю, тоже мне учительша явилась. Вези к себе да и манежь.

Увезла бы, будь у нас хоть самую малость с жильем получше. Две конурки в студенческом общежитии, в одной я с Васей, в другой Митя, ему без отдельного угла никак нельзя: к лекциям готовится, пишет.

В газетах обнадеживают: скоро жилье строить начнут. Пока разоренные войной города отстраивают, потом и у нас возьмутся.

В одном из первых же больших домов на самом берегу Волги и для нас нашлось место. Едва успели переселиться, спешу за мамой.

Тихим летним утром мы сидим с ней в плетеных креслах на верхней палубе парохода и неотрывно глядим на горный берег. Родные места. Барский сад темнеет на самом венце, отсвечивают окна нерядовских изб, вот и конек нашего дома показался. У самой воды стоит белобородый старик с удилищем под мышкой. Я тормошу маму, узнаешь ли? Рябиновая Гряда. Узнает. По-молодому вскакивает и облокачивается на барьер. Я встаю рядом.

— И на что красоту этакую променяла, — жалобно приговаривает она. — Жить бы да жить. У воды-то Стигней, поди? Покричать бы.

— Не услышит.

— Где услышать. Не чаяла, что Гряду увижу. И-и, сколько тут пережито. Бывало, за стол плечо к плечу усядетесь, любо глядеть. Сердце поет. Выросли — и за порог на восемь дорог. А как Мишу на погост отвезла, Вити не дождалась, будто по куску сердца отрывалось. Отец был жив — какой-никакой — все двое. А там и его, калеки, не стало… Год, что ли, я тут одинехонька прожила, не памятно тебе?

— Два.

— То-то. Натерпелась. Одинова, гляжу, Володя ко мне по бережку. К себе звать. Покоить, говорит, будем твою старость. А домишко загоним, чего жалеть: трухлядь. Подумать, говорю, дай. В другой раз опять с улещаньем. В третий — какого-то сивого бородача ведет. Вот, говорит, дом охотится купить. Мы уж и о цене сладились. Ладно, мол, коли сладились. И осталась я бездомной. Покидали кой-какую худерьбу в лодку, Володя еще раз груду бумажек пересчитал, ехать бы. Постой, говорю, уполовник забыла. Что — уполовник! По сеничкам еще, мол, пройдусь, огляжу все в останный раз. Вхожу, пусто, новый хозяин баню оглядывает, огород. Прижалась к печке, прости, мол, родимая, и кормила ты нас, и лечила, и грела. Приоткрыла заслонку, гляжу, горшок тыквенной каши в уголке. Вытащила, облезлую ложку нашла и села на крылечке. Что каше пропадать, давай прямо из горшка уписывать. Собака подбежала, черная, с большущими ушами, — Стигней завел, все, дескать, живая душа рядом. Ластится. Хошь, мол, что ли? Ложку себе, ложку ей, все и выскребли. Володя ерзает в лодке, кричит, чтобы я скорее. А я — так бы и не ушла. Солнышко, Волга блестит, бабы с песнями в лодке едут… Приволье-то! И что, мол, я ума решилась, уехать надумала!

Какие-то из ее жалоб до меня не доходят. Обегаю глазами Рябиновую Гряду и словно глохну, охваченная воспоминаниями: их так много, что они теснятся, путаются— не знаешь, какие из них удержать. На мгновение вижу себя лет пяти. Я сижу на лужке и перебираю разноцветные бусы, складываю их в берестяной бурачок или высыпаю в раскрашенные деревянные ставцы; на ноги себе меряю крошечные лапоточки. Все это принес мне откуда-то из-за Волги Миша.

— Купил? — спрашиваю я его. — В лавке?

— Такого добра и в лесу много, — усмехается он и вытаскивает из кармана еще какую-нибудь свистульку или монисто из медных копеек с дырочками. — Тамошние люди богу кереметьке молятся, на пеньках ему и оставляют кто что.

Не успеваю припомнить все его находки, другое перед глазами: голодные, бродим мы по берегу и собираем раковины; Паня выдирает из них улиток, он говорит, что это устрицы. Я складываю их в котелок, зачерпываю воды и варю на костерке. Еда выходит противная, устрицы как резиновые, мы жуем, давимся и ни одной проглотить не можем. Если бы хоть щепотка соли!

А это лет через десять. Весна, половодье, вечер. Волга разлилась, деревья и кусты на том берегу по пояс в воде. Ко мне прибежала с горы нерядовская подружка, мы носимся по пригорку, ловим и тискаем друг дружку, и мне так хочется, чтобы она была мальчишкой и чтобы он любовался мной и был в меня влюблен. Над темным вздыбленным берегом сияет голубая звезда. Мы ее зовем Вечерницей, наверно, она и тревожила меня своим чистым неземным светом.

Прощаюсь с Рябиновой Грядой. Увидимся ли?

Мама издали узнает Кряжовск, семенит на нос и тянет меня за собой.

— Может, Сережу увидим на пристани, — озабоченно пришепетывает она. — Телеграмму бы ему надо отбить.

— Опять ты, — говорю, — забыла. В областном городе Сергей живет. Лет уж двадцать.

— Забыла, — опечаленно соглашается она. С минуту шевелит губами, словно думает сказать что-то и опасается, вдруг опять скажет что-нибудь опрометное. Наконец нерешительно спрашивает, скоро ли в Кузьме будем.

— Близ полночи.

— Вишь ты, время какое неурочное. Иван-то… в Кузьме у нас? Одним бы глазком глянуть. Как он? Пенсией, поди, кормится?

— Пишет, что поработать упросили.

— Уважаемый, стало быть. А уж вот Прасковья и знать не знаю, где жительствует.

— Далеко.

— То-то, что далеко. Пропиши ей, сколь, мол, ты годков, Пронюшка, к нам не наведывалась.

— В прошлом году была. Об эту же пору.

— Затмило. — Мама виновато качает головой. — Мужик-то у