Кыыс-Хотун - Анастасия Саввична Сыромятникова

Батрацкая юрта встретила, как прежде, застоявшимся сумраком, запахом дыма. Не было лишь прежнего гомона, разноголосого кашля и вздохов, детского смеха и старческих причитаний.

— Ты что же, одна здесь?

— Одна… сторожу! Остальных князь Федор выгнал. Целее усадьба будет, сказал.

— Вот как. А скот?

— Пасут… доят… На тех же лугах. А молоко, масло — к князю. Ну, чем кормить тебя? Может, суп сготовить?

— Налей холодного чаю. Больше мне ничего не нужно.

— Нет… не годится… Вот тебе хлеб и чай, а суп я все же поставлю…

Аныс принялась хлопотать у камелька. Нюргуна глотнула чай и невольно выглянула в подслеповатое оконце. В него ничего не было видно, кроме пустой громады дома. Всегда застил свет хамначитам этот дом.

— Где ж ты была, Кыыс-Хотун?

— Я тебе главное, Аныс, скажу, остальное потом. Я мать нашла.

— Оо… Значит, ты ее искать отправилась тогда?

— Нет, не искала, а вот нашла. Я остаться у ней не могла. Батрачит она у плохого человека. Нельзя у ней оставаться. Я хочу, чтоб она сюда вернулась.

Аныс вздохнула.

— Где ж она жить будет? Чем?

Нюргуна резко отодвинула чашку.

— Что случилось тут? Почему всем завладел князь?

— Ну, а как же?

Аныс вытерла руки подолом, присела рядом:

— Кто бы еще взял? Не я ж, не Ланкы с Варварой, не Мики. Как госпожа… Да тебе ведомо ли, что госпожа?…

— Знаю. На последнем ночлеге услыхала. Я ведь в Якутск ехала. Услышала — сразу решила: в Кыталыктах! Все равно по пути… Но ты рассказывай! Я так все знать хочу, будто всегда здесь была. Понимаешь? Почему повесилась Каменная Женщина? Как считают у вас?

— Проще простого это, Кыыс-Хотун! И объяснять нечего. Из-за хозяина. Как ушел он, исчез насовсем, да ограбил еще — золото выволок, одна осталась она, одна с черными мыслями. Я ведь прислуживала, видела многое, слышала. Как-то раз заглянула… Стоит на коленях перед иконой. Молится! Прости меня, господи, говорит. За что караешь? Я чуть не крикнула: «За Кыыс-Хотун!» А она сама: неужели за подлую девку… И всякое разное — на тебя.

— Вот как!

— Припадки у ней пошли… часто! Поняла, видно, что жить все равно ей уже не осталось.

Варваре говорит: «Свей из волоса конского веревку хорошую, толстую… ты, мол, умеешь, Варвара». «Зачем тебе?» Как взглянет… Ты же помнишь, как умела взглянуть — немеешь. Варвара свила. Она с этой веревкой в погреб, где золото прятала. Там и повесилась. Хоронили — хоть бы кто слезу обронил. Поверишь ли?

— Кто сказал, что золото взял Василий?

— Больше некому, Кыыс-Хотун! Не дурачок же мой, Беке… Он всего-то натворил, что амбар с зерном поджег. Признался мне, когда уходил. Хоть этим, сказал, отомстил за все Каменной Женщине. Он хороший, Беке. Где-то сейчас? Жду не дождусь.

— Дождешься, Аныс. Вернется. Если ждешь — вернется. Обещал вернуться?

— Обещал…

Дрова давно прогорели, суп не закипал — девушки о нем забыли. Обе с грустью смотрели в утоптанный глиняный пол, думая каждая о своем.

— Говоришь — больше некому? Почему?

— Так ведь тайну золота никто не знал. А ему Боккоя выдала. Я сама при том была, только не поняла. Вот уж кого мне жаль до слез, так это старушку нашу. Как сгинула ты, вся извелась. Во сне кричала. Себя кляла. Мол, скажи она тебе, где хозяйский клад, ты б с Василием убежала, жива была бы, счастлива. Умирать стала — приказывает: «Найди хозяина, приведи». Он в ту пору в соседнем наслеге скитался. Привела я его. Боккоя всего-то три слова — старый амбар, угол… И умерла. Я ничего не поняла. Ну, а хозяин умнее меня.

Нюргуна закрыла глаза. Как живая встала перед ней Боккоя — вечная хлопотунья, раба и наперсница Каменной Женщины. Ничего у нее не было своего — как помнит Нюргуна, о чужом пеклась. Это ее добрые руки выпестовали и Нюргуну. «Вечная память тебе, славная женщина, жертва могущественных Таскиных, вечная память тебе и любовь!..»

— Она тоже не верила, что ты погибла. Может, надеялась, что с золотом Василию легче будет найти тебя. Искал ли?…

Нюргуна не откликнулась. Откуда ей знать? Аныс истолковала ее молчание иначе.

— Вот и я так же думаю. Если б искал, отыскал бы! Зачем ему стараться. С золотом и без тебя обойдется.

— Ты, Аныс, все никак простить ему не можешь. Не пойму — чего?

— Как — чего? Да не будь его, вся твоя жизнь иначе решилась бы. Быть бы тебе наследницей, настоящей большой хотун. А так — имя одно. Как насмешка!

— Не расстраивайся. Нынче таким хозяевам, как Хоборос, не сладко. Беспокойно им. Царя сбросили — не за горами день, когда и их попросят убраться. Очень скоро случи-чится это, Аныс!

— Вижу, и ты расхрабрилась, как Беке. А заявись сюда князь Федор — что скажешь ему? У кого богатство, того и сила.

— Чужое это богатство! Награбленное!

— Известно, награбленное. Да не отнимешь.

— Верно, девка, толкуешь! — раздалось от порога.

Нюргуна и Аныс в смятении взглянули друг на дружку.

В юрту, тяжело отдуваясь, ввалился — плечистый тучный мужчина в фуражке с околышем.

— Князь Федор! — потерянно прошептала Аныс.

Нюргуна в упор разглядела вошедшего. Наслежный князь изменился мало. Может, прибавилось седины в бороде, да в полумраке юрты не разглядеть. Как умудрился подкрасться так незаметно? Не пешком же явился? Долго ли подслушивал?

— Не отнимешь… — повторил князь слова Аныс, по-хозяйски усаживаясь за стол. — Налей-ка чаю, девка. Вроде ночь, а такая духота.

Аныс покорно направилась к камельку, где на железном крюке висел остывший чайник.

— Значит, так оно и есть: явилась! Мне говорят, а я не верю.

Нюргуна удивилась: кто ее видел? Сама она в Кыталыктахе не видела никого.

— Ну, где была?

— Где б ни была, теперь я здесь.

— Ты что, дерзить надумала, что ли? Отвечай внятно и ясно. Я наслежный староста, тебе известно? Обо всех, кто приходит — уходит, по начальству должен докладывать. Посторонних в наслеге нам не надобно.

— Я не посторонняя. Я здесь жила.

— Да сбежала, как мать твоя когда-то. Какой вернулась — кто знает?

— Мать моя не убегала, ее принудили уйти. И я не по своей воле Кыталыктах оставила.

— Чья же воля была?

— Послушай, князь Федор.

Что ты все меня допрашиваешь? Пора уж и мне у тебя кое-что спросить.

Нюргуна старалась говорить как можно спокойнее. Голос ее окреп. Князь вздрогнул, и Нюргуна поняла, что не так уж уверен в себе этот самодовольный сытый человек, что за грубым