Гунар Цирулис - Товарищ маузер

— Как прикажете поступить, господин подполковник? — спросил шпик: присутствие жандармского офицера снимало с него какую-то долю ответственности.

— Что же вы ожидаете? Штурмуйте квартиру! — закричал подполковник, но вдруг схватил шпика за плечо. — Вы сказали — Атаман? Тогда дело обстоит не так просто. Наверное, в квартире засела целая банда. Повремените немного. Я подошлю вам подкрепление и стальные щитки, не то вас изрешетят пулями. — И он быстрым шагом удалился.

Неподалеку от городского управления полиции подполковник увидел трех городовых, которые вели какого-то парня. Нетрудно было догадаться, что арестованный из революционеров. Копна длинных темно-русых волос, черная рубаха-косоворотка «под Горького». В те времена по всей России и в ее балтийских губерниях можно было встретить многих с такой внешностью.

Подполковник уже хотел было пройти мимо, но, когда городовые почтительно отдали ему честь, вдруг остановился и строго крикнул:

— Быстрее бегите на угол Мариинской и Парковой!

— Ваше высокоблагородие, нам приказано… — заикнулся было вахмистр.

— Этого щенка я сам доставлю! — перебил его офицер. — А там нужно взять Атамана! Оглохли, что ли? Ну!..

Проводив их взглядом, подполковник подозвал извозчика, посадил в пролетку арестованного и сам сел рядом.

— Куда прикажете, барин?

— Гони по Московской, потом скажу, где встать.

Лошади взяли рысью. Позади остался Тукумский вокзал, повернули на Московскую, миновали деревянное изваяние Святого Кристапа… А жандармский офицер словно воды в рот набрал. Арестованный становился все беспокойнее — у него нервно подергивалась оттененная усиками тонкая верхняя губа. Черные, как угли, глаза беспокойно бегали. Впрочем, у него было достаточно оснований для страха. Жандармерия и тайная полиция находились в другой части города. Зато тут, на окраине, где лишь изредка попадались одинокий прохожий или крестьянин с возом, было самое подходящее место, чтобы пустить пулю в человека, от которого нужно избавиться. В подобных случаях газета «Ригас авизе» обычно публиковала заметку: «Убит при попытке к бегству».

И действительно, убедившись в том, что улица пустынна, офицер остановил извозчика и шепнул на ухо арестованному:

— Ну, а теперь беги без оглядки.

Парень судорожно вцепился в сиденье:

— Господин подполковник, произошло недоразумение! Дозвольте объяснить…

— Не будем терять времени! — раздраженно прикрикнул офицер и взялся за кобуру револьвера. — Ну, живо!

Парень соскочил с пролетки, юркнул в ближайшие ворота и притаился. Когда же он, набравшись храбрости, поглядел через щель в заборе на улицу, извозчик с подполковником уже скрылись из виду, а по мостовой скакал разъезд драгун.

…А в это время около дома на углу Мариинской и Парковой шпики вот уже полчаса решали, что им делать дальше. Подкрепление в количестве трех городовых, посланных жандармским офицером, прибыло. Однако никто не решался начать атаку. Чего ради лезть в пасть зверя? Сперва надо дождаться обещанных стальных щитков. Наконец тот шпик, который первым узнал Атамана, не выдержал:

— Сколько можно канителиться! Начнем!..

Эта внезапная решимость была вызвана отнюдь не избытком храбрости, а боязнью, как бы вместе с новым подкреплением не вернулся жандармский офицер. С ним придется тогда делить обещанную Иргенсоном награду.

Вытянув вперед руку с револьвером, он осторожно распахнул дверь парадного. Городовые перекрестились и последовали за ним. Стараясь не топать, они один за другим поднялись на третий этаж. У дверей седьмой квартиры шпик жестом приказал всем замереть. Он уже приготовился дернуть шнурок звонка, когда вахмистр заметил в темном углу площадки какой-то сверток. Шпик нагнулся, долго что-то рассматривал, а затем осторожно приподнял. В его руках оказалось длинное серое, сшитое по последней заграничной моде пальто. Тут же рядом валялся и цилиндр, на черном шелке которого белел листок бумаги. При свете спички шпик прочитал: «Носите на здоровье! Последняя мода. Атаман».

Гром помнил, что, когда его уводили на допрос, его камера в тайной полиции была пуста. Обратно его приволокли полуживого и бросили на пол. Теряя сознание, Гром успел заметить, что теперь в камере полно народу. Гром не знал, сколько времени пролежал в беспамятстве. Очнулся он от холодной воды, лившейся на его окровавленное лицо. Он хотел сказать, чтобы поберегли воду, не то пить будет нечего. Но сил не хватало. Он услышал голоса. И постепенно до его сознания стали доходить отдельные слова.

Кто-то спрашивал по-немецки:

— Господа, неужели никто из вас не знает немецкого языка? Это очень важно! Надо сказать солдату, пусть сейчас же позовет главного!

Гром открыл один глаз — второй совсем заплыл — и, с трудом разжав губы, прохрипел:

— Я знаю…

Он увидел, что камера битком набита арестованными. Над ним склонилось худое, обрамленное черными бакенбардами лицо с горбатым носом и узкими подвижными глазами. Это был Шампион.

— Вы-ы?! — воскликнул он. — Боже мой, да вы ведь еле живы! Это же убийство! Пусть только меня выпустят — и весь мир тут же узнает, что здесь творится… Но пока что я теряю время, нет, больше — я теряю свою репутацию! Если сию же минуту я не попаду на телеграф, другие газеты могут опередить меня!

— А вы кто такой? — спросил Гром, с трудом приваливаясь к стене и не понимая, что этому человеку от него надо.

— Я корреспондент французской газеты «Тан»! Но я имею честь быть лично знакомым со многими лидерами боевиков. Вы, конечно, слышали о господине Русениеке? — проговорил он, вдруг сбавляя тон и наклоняясь к уху Грома.

Гром отрицательно покачал головой — он не знал настоящего имени Атамана.

— А о господине Пурмалис?

Гром молчал и думал. Может быть, это и есть тот французский журналист, о котором ему рассказывала Дина. Тогда ему можно доверять. Теперь он не сомневался в том, что названные французом боевики не кто иные, как Атаман и Фауст.

— А Русениек уже в Риге? — тихо спросил он.

— Мы приехали вместе. — Шампион взглянул на часы. — Боже мой, через час он обещал зайти ко мне! Может быть, вам угодно что-либо сообщить ему? Говорите смело. Все, что смогу, я охотно для вас сделаю.

Мысль Грома снова заработала четко.

— Найдется у вас бумага и карандаш? — спросил он.

— Господи, да за кого же вы меня принимаете?! Вы полагаете, что в парке, когда казаки разгоняли митинг и рвались бомбы, я писал пальцем на манжетах?! — Шампион достал сафьяновую записную книжку и серебряный карандашик.

— Вот и хорошо! — обрадовался Гром. — Все равно мое дело — табак! Только перед концом охота рассказать товарищам, что тут вытворяют с нами. Кто из вас, братцы, — обратился он к арестованным, — письмо напишет, а то мне и руки не поднять.

— Пускай Екаб пишет, он ученый, — отозвался кто-то. Судя по тужурке, подошедший был студентом политехникума.

— Пиши. — Гром попросил глоток воды и продолжал: — Привет вам, друзья! Пишу из «музея», где я сейчас самый выдающийся экспонат. Сообщаю о самом главном. Букелис не выдержал пыток, сказал, что бомбу бросил я, а Брачка стоял на стрёме. Что там еще Букелис выболтал — не знаю. Я сейчас вроде немного отошел. Только вот когда подумаю, что за меня еще возьмется сам обер-палач Регус, так сразу на душе тошнехонько делается. И вот еще за что беспокоюсь: как бы вам не взбрело в голову освобождать меня и других отсюда. Нынче из этого ничего не выйдет — «музей» набит солдатней. А еще кланяйтесь от меня Лизе и скажите, пусть сильно не горюет. Сколько бы ни пытали, а все одно — потом в тюрьму переведут. Там-то жизнь будет повеселей…

В коридоре послышались шаги.

Едва успел Шампион сунуть блокнот в карман, как звякнул засов. В распахнутой двери стояли часовые, наставив штыки на арестованных. Обитателям камеры приказали податься к стене. После этого солдаты расступились и пропустили «шефа» — начальника тайной полиции Регуса. Еще недавно он был всего лишь помощником пристава полицейского участка на Митавском форштадте. Однажды, когда очередной начальник тайной полиции подал в отставку — из страха перед местью революционеров ни у кого не было охоты засиживаться подолгу на этом посту, — Регусу поручили допросить русских боевиков. Вместе с чиновником из канцелярии полицейского управления Лихеевым они на следствии отличились такими зверскими приемами, что их за это поставили во главе тайной полиции. С той поры Иоганн Эмерих Регус приказал именовать себя Иваном Эмериковичем в надежде, что это послужит на пользу его карьере. По тем же соображениям он говорил только по-русски, хотя и был немцем.