Алексей Бондин - Ольга Ермолаева

— Сидор, сходи в лес с ружьем, рябчиков мне охота.

Обрадовался я, что для него смогу сделать что-то приятное. Взял я ружье и пошел. И как на грех, не мог сразу рябчишек найти. Ухлопал все-таки парочку. Пришел обратно в курень, Сережа и говорит мне:

— Опоздал ты, Сидор,— а у самого на глазах крупные, крупные слезы... — Помер...— говорит, — наш Александр Иваныч...

Крепкий я парень был, слезы у меня только поленом было можно вышибить... А на этот раз не мог сдержаться... заревел.

Уходя в прошлое, Сидор забывал, что возле него сидит восьмилетняя девочка и рассказывал ей, как взрослому человеку. Олю это еще больше располагало к нему. Ей думалось, что Сидор все знает, о чем бы его ни спроси.

— А ты царя видал? — спрашивала она Сидора.

— Видал.

— А какой он?

— Такой же человек, как и мы, все едино... Одень его в наши ремки, такой же Сидька будет, как и я.

— И царь воюет?

— Ну, царь... Он в Петербурге живет. Сыт, пьян и нос в табаке... Больно-то ему нужно свою шкуру подставлять... Запоем он пьет. Некогда ему воевать.

— А он галоши носит?

— Ну, ясно в галошах ходит.

— А у тебя бывали галоши?

— Бывали, когда на золотом прииске работал.

— А монашки тоже галоши носят?

— Носят, что им не носить. Им бог посылает.

— А как?

— Как? Очень просто: какого-нибудь богатого купца подговорят, будь нашим крестным, а он и тово... Дарит, а они за него молятся. Ну, они и говорят, что галоши бог дал.

Иногда Сидор доставал колоду разбухших карт с обтрепанными углами, старательно возводил из них домик, а потом дул на него. Карточный домик падал.

— У Луконьки Беды сарай сдуло,— пояснял Сидор, намекая на худой, полусгнивший сараишко соседа.

Часто играли они в карты, в ерошки.

Сидор тасовал колоду, выкладывал по одной карте на стол и говорил:

— Семерка-ерошка.

И ерошил густые темные волосы Оли.

— Туз-пуз,— говорил он и указательным пальцем тыкал девочке в живот. Она билась в приступе смеха. А Сидор без улыбки продолжал:

— Десятка — в голову насадка,— и небольно ударял козонком ей по лбу.

— Краля — по щеке драла... Король — штаны порол.

Были случаи, что и Оля ерошила Сидора. Он покорно подставлял голову, подсказывал:

— Валет — звал на обед.

— А как?

— Тащи меня за ухо!

Оля подтягивала его ухо к карте.

Так они шумели до полуночи. Мать сонно ворчала:

— Ложитесь-ка спать. Будет вам, полуношники. Надоели... 

Прошло около трех месяцев. Сидор усердно работал. Он купил себе новые штаны, кумачевую рубаху. Нарядилась и Оля. В новом цветистом платье она будто стала выше ростом. Ее худенькое большеглазое лицо пополнело, порозовело, а на подбородке образовалась красивая складочка. Сидор незаметно любовался ею. Он любил смотреть, когда Оля улыбалась, на ее щеках в это время появлялись радостные ямочки.

Она стала веселей, бойчей. И все, что делал Сидор, ей нравилось.

Пришла весна, и на этот раз теплая, ласковая. Сидор сидел на крылечке и кидал воробьям хлебные крошки. Воробьи доверчиво подскакивали к нему, хватали на лету крошки и, отлетев, расклевывали. Один воробей схватил большую крошку и, тяжело поднявшись, уронил ее на землю.

— Эх, сердешный, не осилил,— смеясь, говорил Сидор. Присутулившись веем телом, он точно помогал воробью утащить крошку.

— Ну, ну, тащи... Эх-ма... Сердце-то львиное, а сила-то воробьиная.

С улицы прибежала Оля.

— Садись рядышком со мной...— сказал Сидор ласково,— Я пичужек кормлю. Люблю воробушков. Веселый народ, говорливый. Только недоверчивый. Знают меня, а близко не подпускают. Как только услышат мой голос во дворе, откуда их и налетит. Согласный народ. Если мало их, так они слетают за товарищами — позовут. Дескать, айдате, харчи есть...

Сидор вдруг вскочил и, размахивая руками, закричал:

— Это что?! Нельзя драться. Ужо я вас, хулиганы... Вот, Оля, и среди воробьишек тоже разные характеры бывают. Одни такие миролюбивые, смирёные, а другие негодные. Вот тот воробьишка, такая задира, беда. Обязательно ладит воровски стащить, отнять у другого и драться.

Он бросил несколько крошек воробью, который настороженно, недоверчиво стоял в стороне.

— На, нёгодь...

Оба они долго молча наблюдали, как воробьи жадно растаскивали хлеб. Во двор вошла подружка Оли — Афоня, толстенькая, как обрубок, бойкая девочка.

Афоня была круглая сирота. Она жила в соседней улице, в маленькой дряхлой избенке на два окна. Ее приютил дядя Лука, слабый кроткий старичок, но жена его — тетка Арина — была властная гордая женщина, иной раз жестокая. Афоне жилось нелегко, но она не унывала. Она была хохотуша и в играх — первая затейница.

— Скакнем, Олютка? — сказала она и, не дожидаясь согласия, принесла доску, полено.— Да ну, скорей скакнем, а то меня тетка опять позовет.

Поскакав немного, Афоня предложила:

— А теперь давай скакать с фигурами. Смотри.

Оля изо всей силы топнула по доске, Афоня взлетела кверху и широко раскинула ноги в воздухе.

— Штаны крою. А теперь гляди, шью.

Афоня опять взлетела вверх и забавно поболтала в воздухе ногами.

Настала очередь Оли делать фигуры.

— Смотри.

Оля, как пушинка, поднялась кверху и, спускаясь на доску, ловко выкинула вперед одну ногу, затем другую.

— Это я пошла к кресне с пирогом.

— Ну,— пренебрежительно проговорила Афоня, сморщив маленький вздернутый носик.— Я это тоже умею. Ты новое что-нибудь покажи.

— Смотри.

Афоня высоко взметнула Олю, и та, ловко повернувшись в воздухе, встала на доску, спиной к Афоне.

— Это я валес танцую.

Из огорода донесся грозный окрик:

— Афанасья, домой! Будет там дурить.

Чаще всего подруги встречались на задах ермолаевского огорода, где был маленький садик, густо заросший сиренью, бузиной и жимолостью. Афоня пролезала из своего огорода, через изгородь. Они забивались в глухой тенистый уголок, устраивали из досок скамейки, приносили глину и стряпали булочки, крендели. Там им никто не мешал. А если слышался крик тетки Арины, то девочки замирали и не откликались. Было хорошо, уютно в садике. В кустах сирени ласково чирикали воробушки. Из листьев репья девочки делали себе шляпы, а лист побольше брали в руки вместо зонтиков. Принарядившись, они шли в «баню», в «гости». Афоня была старше Оли на два года и всегда играла роль матери. Она брала подругу за руку и по дороге журила ее, как ребенка.

— У тебя есть, Олютка, альбом? — спросила раз Афоня.

— Нет.

— Ну, ты еще маленькая, а у меня есть, я сделала. Он у меня за печкой лежит. Там кирпич вынимается, а за ним печурка, он там у меня и лежит. И тетка Арина не догадывается... Я тебе, ужо, покажу.

Альбом Афони оказался старой, пожелтевшей от времени тетрадкой, выдранной из какой-то бухгалтерской книги. Тетрадь была вклеена ржаным клейстером в толстые корки. На корке красовалась бумажная роза.

— Вот смотри,— раскрывая свой альбом, сказала Афоня.— В него тоже буду стишки писать.

— Сама?

— Ну, сама!.. Нет... Большая вырасту, мне кавалер напишет. Я вчера хорошенький стишок выучила наизусть.

И, закатив глаза в небо, Афоня прочла:

— Славно?

В один из праздничных дней Афоня пришла грустная, молчаливая.

— Ты что, сердишься на меня? — спросила Оля.

— Нет.

— А почему ты такая сегодня?

— Последний день вместе играем, завтра я уйду,— сказала Афоня печально.

— Куда?..

— В монастырь жить. Тетка Арина меня в монастырь отдает. Дома, говорит, кормить нечем... Ты придешь ко мне в монастырь?

Ольга вспомнила слова тетки Пелагеи и сказала:

— Нарядная будешь ходить, галоши носить будешь.

Афоня улыбнулась невесело.

 Солнечным утром Афоня с теткой Ариной подходили к монастырю. Арина шла быстрым шагом и властно покрикивала на девочку:

— Ну, ну, поторапливайся, не продавай глаза-то.

Та чуть не бегом шла за ней, стуча по засохшей дороге большими, не по ноге, растоптанными ботинками, и громко шмыгала носом.

— Не распускай нюни-то, разнежилась.

Они спускались к небольшой речке. За мостом на горе, как на ладони, стоял монастырь. Большая монастырская церковь утонула в густой сосновой роще, обнесенной толстой кирпичной оградой. Монотонно и скучно плыли редкие удары колокола из монастыря. Справа весело блестел на солнце широкий заводский пруд. У каменных ворот Арина остановилась.

— Молись,— скомандовала она.

Из ворот выехала порожнем на телеге Степанида. Она была в грязном холщевом фартуке. И на фартуке и на телеге был налет красной пыли, видно, что Степанида возила кирпичи.