Александра Бруштейн - И прочая, и прочая, и прочая

Вот на этом и кончается взаимное притяжение. То есть, будь теперь другое время, не 1905 год, не революция, не было бы, возможно, никакого взаимного отталкивания. Но сейчас, сегодня, от действительности ведь никуда не уйдешь, а к действительности у Нахсидовых отношение своеобразное. Они интересуются ею, читают газеты, возмущаются, волнуются. Попроси у них помощи в революционном деле, они бы не отказали, сделали это так, как делают всё: сердечно и просто. Но смотрят они на революцию словно из-за стекла вагонного окна. Сейчас раздастся свисток, поезд тронется, поехали — и все снова далеко-далеко!

Сегодня Нахсидовы прибежали ко мне в большой тревоге. Они узнали о том, что я с Колобком застряла. Они просят, чтобы Колобка ежедневно приносили к ним — ведь я так занята! — пусть мальчик целые дни проводит у них.

— Он мне нисколько не будет мешать! — уверяет Розина Михайловна. — Такой прелестный интеллигентный ребенок! Пусть он будет у нас, когда вы уезжаете в город, и вы будете совершенно спокойны за него.

— И что бы вам ни понадобилось или встретятся какие-нибудь трудности… — вторит жене Григорий Герасимович. — Ну, одним словом, вы понимаете…

В это время просыпается Колобок и, как подлинно «прелестный интеллигентный ребенок», поднимает отчаянный рев:

— Где Ваньчка? Ва-а-аньчка-аа!

«Ваньчка» — то есть Иван — отсутствует так долго, что мы все уже начинаем беспокоиться. Лишь вечером возвращается oн в Колмово — вместе с Митей! Он сделал все, как было сказано: оставил Митю в кустистом овражке, сам спустился к пристани, а там — «мамунюшка родна! И городовой, и стражник, и какие-то «стрюцкие» и «псадские». Слова «стрюцкие» и «псадские» у Ивана в высшей степени пренебрежительные: штатские, да еще не заслуживающие уважения! В данном случае «стрюцкие» и «псадские» были, конечно, шпики. Увидев их, Иван потолкался для виду на пристани, спросил, скоро ль пароход. Ему сказали: через полчасика-часок. Он воротился к Мите и привел его окольной дорогой обратно к нам, в Колмово.

Митя спит стоя. Нелегко все-таки за один день пережить и сходку в гимназии, и разодрание царского портрета, и поспешное бегство в отцовском костюме в Колмово, и пешую прогулку с Иваном на следующую пристань, и возвращение, несолоно хлебавши…

Анастасия Григорьевна укладывает Митю спать в кабинете Михаила Семеновича. Мы все еще сидим некоторое время молча за чайным столом, рассеянно слушая, как граммофон жалобно поет женским голосом: «Скоро, как сон, проходят дни счастья. В зиму весна обрати-и-ится опять…»

Потом расходимся.

Никто из нас не догадывается, что за этим последуют неожиданнейшие события и что Митя только первая ласточка в ряду укрываемых нами в Колмове людей.

Непонятные они оттого, что все в них словно сдвинуто с места, перевернулось вверх ногами. Все совершается непривычно, не так, как всегда. Все кажется лишенным логики или повинующимся какой-то иной логике, новой, ранее небывалой.

Всероссийская забастовка железных дорог… Поезда к нам не идут и от нас не уходят. Но почта все-таки с грехом пополам просачивается! Газеты доставляются, хотя и случайно, разрозненными номерами, но мы их получаем и читаем. Вернее было бы сказать: мы их пока читаем.

Забастовка такого исполинского организма, как железнодорожный транспорт в огромной стране, совершается и завершается не сразу. Не по мгновенной команде: «Встать!», «Сесть!», «Заприте дверь!» Нет, в забастовку вливаются, как ручьи в речку, каждый день все новые железнодорожные линии, сперва по одной в день, потом по нескольку. Первые сведения пришли 6 октября: «В Москве бастуют служащие Московско-Казанской железной дороги» (Здесь, как и дальше, все события датируются по старому стилю). Назавтра, 7 октября, то же было сообщено о Московско-Курской дороге. Еще через день, 8 октября, — о Ярославской, Рязано-Уральской, Киево-Воронежской, Нижегородской, Либаво-Роменской, Привислянских и Полесских железных дорогах. 9 октября в Петербурге происходит съезд железнодорожников; он вырабатывает и предъявляет правительству требования — не узкие, не только для железнодорожников, но широкие, общеполитические, для всей России. Чего требуют железнодорожники? Представительного правления, созыва Учредительного собрания, неприкосновенности личности, свободы слова, совести, собраний и союзов, национального самоопределения и т. д. Эти требования съезда — ультиматум. Железнодорожники объявляют его царскому правительству.

10 октября бастует уже весь Московский железнодорожный узел. 12-го останавливаются Варшавско-Венская. Балтийская, Николаевская железные дороги. 13-го забастовка охватила уже все железные дороги: стали Сибирская, Забайкальская, Приморская, Оренбурго-Ташкентская, Среднеазиатская. Полный паралич всех главнейших российских железнодорожных линий!

Все это заняло восемь дней: с 6 по 13 октября.

Вот, вероятно, почему в эти дни газеты нет-нет да приходят. Наверное, они пробираются кружными, окольными путями: где по местным, еще не забастовавшим боковым веткам, где по воде. Таким же образом я получаю ежедневно письма и телеграммы от мужа: он все еще пробирается к месту своей военной командировки (город Пернов в и Прибалтике). Пишет, что он — «как Улита, едет, когда-то будет» — затерт во льдах бастующих железных дорог, видит массу интересного, «почти неправдоподобного!».

А разве то, что сообщают газеты, правдоподобно? Разве когда-нибудь в самых смелых снах мы такое видели?

Стали не только железные дороги. Один за другим останавливаются старейшие, крупнейшие заводы: Обуховский, Путиловский, Невский судостроительный, Семянниковский. Начинают бастовать и разные другие предприятия, включая такие, от четкой работы которых зависит каждодневная жизнь городов: вот-вот остановятся водопровод, электрические и газовые заводы, конки и трамвай. В Москве полиция и казаки чуть ли не штурмом взяли одну из булочных знаменитого Филиппова, — там был штаб уже начавшейся забастовки пекарей!

На улицах, на площадях городов, в зданиях университетов идут грандиозные митинги и демонстрации. Участники их выходят на улицу уже не с теми квадратиками кумача, какие я видела на демонстрациях во времена моего детства и юности, а с огромными, свободно реющими в воздухе красными полотнищами, и с этих знамен впервые открыто, смело кричат буквы: «Долой самодержавие!»

Для разгона демонстрантов высылают полицию и казаков, но — интересный оттенок! — очень часто вместо старой, избитой газетной формулы: «Демонстранты рассеяны полицией» — встречается уже новая: «Столкновение уличной демонстрации с войсками». Что это означает? Это означает, что толпа дает отпор, она вооружена — где камнями, а где и револьверами. Толпа дерется с войсками, и бывают уже случаи, когда войска отступают перед народом, отступают с уроном!

13 октября министром внутренних дел назначается граф С.Ю. Витте. Для страны Витте с его патологически укороченным носом (не то сифилитический провал, не то собака отгрызла!), Витте, только что добившийся не очень позорного мира с Японией, за что царь наградил его графским титулом, — личность почти одиозная. Но из приближенных Николая Второго он, видимо, единственный не глупый и не бездарный человек, которого придворная камарилья считает «прогрессивным» и даже «красным». Поэтому назначение Витте министром внутренних дел иные считают чем-то вроде уступки, которую царь делает революции.

Но все эти успехи — как сомнительные, так и несомненные — ничто по сравнению с огромным успехом, настоящим успехом революционного пролетариата: 13 октября, вернее, в ночь с 13-го на 14-е в Петербурге происходит первое заседание первого в человеческой истории, только что созданного Совета рабочих депутатов. Это понятие до того новое, что оно доходит не сразу и не до всех. Ведь не было такого, никогда не было на свете!

Весь день даже в нашей тихой заводи, Новгороде, идут летучие собрания, главным образом среди железнодорожников. Члены новгородских революционных организаций разъясняют рабочим существо этого понятия: Совет рабочих депутатов. Попытка революционно-демократической интеллигенции собраться в помещении мужской или женской гимназии не удается: оба здания на замке и охраняются полицейскими патрулями. Поэтому собираются на квартире у кого-то из местных либералов. Квартира — «барская», с большим бальным залом.

Вечером зал этот битком набит людьми. Я сижу на подоконнике между Соней Морозовой и Нютой Никоновой, женой одного из политических, сосланных в Новгород. Нюта, очень молоденькая, по виду совсем девчушка, держит на руках завернутого в одеяльце грудного сынишку, Женечку.

— Нюта, — спрашиваю, — а не проснется он здесь, в таком шуме и гомоне?

— Ничего! — Нюта улыбается ясной улыбкой. — Он у нас — парень покладистый. Компанейский!