Евгений Дубровин - Счастливка

Еще сильнее запахло холодной водой и свежестью. Клементьев вдруг догадался, откуда этот запах.

Это в лимане пробивались родники.

«Наверно, в шторм, – подумал Клементьев, – море глубже проникает в землю, тревожит там грунтовые воды, и они начинают подниматься к поверхности. Сейчас в лимане на глубине холодно и жутко. Живность всякая жмется к берегу, опускается на теплое дно, где светло от звезд и не так страшно».

Запах свежей воды у него навсегда был связан с чувством страха.

Произошло это в Белоруссии. Клементьев после окончания политехнического института проходил стажировку в воинском подразделении. Собственно говоря, «стажировка» эта сводилась к тому, что Клементьев решал за дачки командиру взвода – студенту второго курса института. За это командир взвода предоставил ему отдельную комнату в офицерском общежитии и смотрел сквозь пальцы, если Клементьев отсутствовал иногда на занятиях.

Городок был маленький, уютный, затерявшийся среди озер, топей, лесов. До следующего селения было много километров, и туда вела пыльная разбитая дорога. Иногда Клементьев, взяв учебник по сопромату и стопку бумаги («Товарищ лейтенант, шум в общежитии мешает мне сосредоточиться. Можно я буду работать где-нибудь под кустиком?» – «Можно. Только далеко не забирайтесь – болота…»), уходил по этой дороге. Край был девственным. Чистые белые березки жались к пыльным хмурым елям, утопая в папоротнике, где краснели шляпки подосиновиков, чернели кустики голубики, тяжело склонялись спелые, словно брызжущие изнутри жаром головки ежевики. Иногда березки испуганно разбегались, хмурые ели с достоинством отступали в сторону, и глазам Клементьева представала широкая просека с удивительно прямым, словно сделанным по шнурку, каналом, уходящим за горизонт. Сначала его очень удивляло и даже немного пугало это зрелище. Непроходимый лес, бурелом, взъерошенная ветром трава, в которой запутались красные, черные, сизые ягоды, мрачные окна болот с темной водой – и вдруг ровная, широкая веселая просека, вся залитая таким жарким солнцем, что после сырости леса охватывал озноб, пахнущая совсем по-другому, чем дремучий белорусский лес, скошенной, уже подсыхающей травой, горячей, прогретой на большую глубину, кое-где вспаханной кротами землей, вяленой земляникой, разомлевшими бабочками – знакомыми с детства запахами родной средней русской полосы.

Клементьев всегда устраивался отдыхать на этих просеках. По пути он набирал в газетный кулек различных ягод, мыл их в канале и раскладывал на газете, чтобы они слегка подвялились и стали слаще. Собрав в охапку маленькие валки сена, очевидно скошенного вручную, он относил его к берегу канала, почти задыхаясь от пряного острого запаха мяты, чабреца, и устраивал себе постель. Потом спускался в канал освежиться. Мелкая светлая вода была холоднее, чем в самый лютый мороз. Плеснув себе на грудь и в лицо, Клементьев с окоченевшими синими ногами выскакивал на горячую стерню. Ноги тут же покрывались темными пятнами, становясь похожими на леопардовую шкуру, потом превращались в красные, словно ошпаренные кипятком, и, наконец, успокаивались, переставали гореть, отдаваясь исцеляющему действию зноя.

Здесь в густом травяном зное, возле студеной светлой воды. Клементьев проводил день, решая лейтенанту задачки, слушая трепет жаворонков, стрекотание кузнечиков, движение воды в канале. А вечером, когда быстро остывающее солнце садилось за лес и просеку затягивало холодными густыми тенями, когда остро и сильно начинало пахнуть травой, отсыревшей корой деревьев, только что народившимися грибами, он шагал в подразделение по уже холодной пыли дороги.

Наскоро поужинав в офицерской столовой и сообщив лейтенанту, что дело с задачками движется, Клементьев отправлялся на танцы.

Танцплощадка была вместительной, с высоким частоколом ограды, прочной калиткой и свежевымытым, пахнущим мокрой сосной полом.

Все вечера в общем то были похожи друг на друга. Клементьев танцевал мало, больше сидел на лавочке в углу, слушал музыку и разглядывал девушек на противоположной стороне. Девушки все были молоденькие, во время танца, если Клементьев начинал разговор, они смущались, краснели, отвечали односложно, и Клементьеву было с ними неинтересно. За все время он так и не пошел ни одну провожать.

В тот памятный вечер его пригласили на дамский танец. Едва барабанщик прекратил дико колотить в барабан и дюжина глоток отревела слово «Дам-ск-и-и-и-и-й!», как от группы девушек отделилась высокая, нарядно одетая женщина и легко, непринужденно пошла через свободное пространство площадки. У женщины было смуглое, с тонкими чертами лицо, лет ей было под тридцать. Клементьев еще успел подумать, что, вот, мол, очень красивая женщина, явно не русская, скорее всего молдаванка, и кому-то, кого она пригласит, здорово повезет.

Она остановилась прямо перед ним и сказала гордо и в то же время непринужденно.

– Разрешите, молодой человек…

Клементьев уже не помнил, о чем они говорили во время танца, но говорили они много и интересно. Кажется, она действительно оказалась молдаванкой. Он пригласил ее на следующий танец, потом еще и еще, а потом пошел провожать.

Возле ее дома они простояли часа два, уговорились о встрече на следующий день, и Клементьев, взволнованный и почти счастливый, побежал в часть.

На лесной тропинке в глухом месте из кустов вышли пятеро. Все произошло очень быстро. Клементьев не успел даже сильно испугаться. Один из пятерых, очевидно самый сильный, может, боксер, ни слова не говоря, точно и сильно ударил его в солнечное сплетение. Клементьев упал, цепляясь головой о ветви. Тогда все пятеро стали бить его сапогами. Наверно, они специально надели сапоги, потому что уже давно стояла сушь.

Они били молча, сосредоточенно, выбирая места, стараясь попасть в ребра и голову. Клементьев больше всего боялся ударов в живот – ему казалось, что удар в живот будет смертельным, и он вжимался животом в землю, хватаясь за корни деревьев и низкие ветки кустов.

За все время они не сказали ни слова, только кряхтели от напряжения и ухали, выдыхая воздух, но Клементьев знал, что его бьют за эту смуглую женщину, за молдаванку. Потом он потерял сознание, но смутно продолжал ощущать удары, словно били не его, а кого-то рядом, а до него доходило лишь сотрясение почвы.

Очнулся Клементьев от холода. Его лицо, руки, одежда были покрыты росой. Клементьев хотел было встать, но снова потерял сознание.

Очевидно, он полз в беспамятстве, инстинктивно, потому что, когда к нему вернулись мысли и чувства, он увидел, что находится совсем в другом месте – открытом, среди огромных глыб развороченной земли. Прямо на него, выдираясь из предрассветного тумана, двигалось огромное чудовище с горящими желтыми глазами, и Клементьев еще удивился, почему оно движется бесшумно.

Его спасли сослуживцы.

В тот день Клементьев понял, что можно умереть просто так, ни за что…

Клементьев перевернулся на живот, дотянулся до бутыли и отхлебнул вина. Вставала огромная луна. Она еще не совсем оторвалась от моря, и ее диск то и дело омывали волны; нижняя ее часть сплющивалась, вытягивалась в море светлым нашлепком, и луна становилась очень похожей на разбитое сырое яйцо, из которого вытекал белок.

Ветер утих. Вернее, от него остался маленький ветерок, словно ребенок-ползунок. Он возился рядом с Клементьевым, шуршал ракушечником, гладил одеяло, касался лица теплым дыханием.

Звуки исчезли. Только равно и глубоко дышало море.

Было светло от звезд, песка, воды. А может быть, это долетел отсвет Средиземного моря, куда ушло солнце.

Клементьев достал свечи и укрепил их в ракушечнике, слева от матраса. Потом он воздвиг из песка крепость, чтобы защитить огонь от «ползунка». Крепость охватывала свечи полукругом и была похожа на полузатонувший пароход с белыми трубами.

Потом он зажег свечи. Пламя горело почти ровно, лишь чуть-чуть отклоняясь в сторону моря. Все вокруг стало темнее и строже. Желтый кружок света разделил мир на две неравные части: на маленький уютный уголок возле Клементьева и на все остальное, тревожное и настороженное. На всю вселенную…

Клементьев взял книгу и раскрыл ее наугад. Он все время читал ее наугад. Книга пахла дешевыми цветочными духами, мышами и подсолнечным маслом, – Клементьев купил ее случайно в сельмаге, где она лежала вперемежку с флаконами, консервными банками и велосипедными деталями. Книга называлась «Пираты Америки. Подробное и правдивое повествование обо всех знаменитых грабежах и нечеловеческих жестокостях, учиненных английскими и французскими разбойниками над испанским населением Америки, состоящая из трех частей…»

Порыв ветра задул одну из свечей. Клементьев возвел стену «крепости» повыше, зажег фитилек и стал читать:

«Тогда они перебили всех раненых, лежащих у воды, отрезали им носы и уши и принесли эти трофеи в лагерь и показывали их пленникам как свидетельство одержанной победы…»