Сергей Антонов - Овраги

— Выходит, ты меня подначиваешь эксплоатировать человека человеком. Доедай рыбу и мотай, откуда пришел.

— Как хошь. А все ж таки подумай, — проговорил Скавронов миролюбиво. — Об себе не хочешь, так о семье надо заботиться. Клашка-то твоя не в церкви. Она на толкучке топчется — теплушку плюшевую загоняет. Я мимо прошел, вроде ее увидал. Совестно…

Разговор этот от начала до конца выслушал Митя. Он лежал, притаившись в короткой кроватке, сработанной Скавроновым лет восемь назад. Кровать наполовину заслонялась комодом, и от стола были видны только Митины скрюченные ноги. Он слушал, открывши глаза; с открытыми глазами слова становились слышней и понятнее.

После ухода Скавронова отец гневно шагал по комнате и возмущался:

— Вот суки, а? Из песка веревки вьют, сукины дети. А?

И чем отец больше сердился, тем было ясней, что он согласится на рисковое дело.

Недели через две, ярким июльским утром отец самолично вытер на столе клеенку и велел Мите позвать из кухни маму.

Клаша переступила порог и ахнула.

На столе, выдвинутом к середине комнаты, горела в солнечных лучах широкая лента алого сатина, закиданная белыми кругами размером с райское яблочко. Сатин свисал с обоих краев стола и тянулся по полу чуть не до самых Клашиных ног, освещая розовым сиянием комнату.

— Батюшки! — Клаша прижала щеки ладонями. — Где ты добыл такую красоту? Ромка! Рыжик!

Эта ласковая семейная кличка вспомнилась ей впервые с прошлого года.

— Премия, — ответил отец, небрежно закидывая ногу на ногу. — За ударный труд. Бери ножницы и крои. Хоть сарафан, хоть что… Метраж — четыре восемьдесят.

— Гляди, мам, и картинка приклеена, — заметил Митя. — Тюрьма нарисована. И золотые буквы.

— Где ты тюрьму увидал! — отец нахмурился. — Это не тюрьма, голова — два уха. Это фабрика. Текстильное производство. Не цапай! Замараешь!

— А вон она, пломбочка! Свинцовая!

— Не цапай, тебе говорят.

На шум зашла соседка Лия Акимовна. Сатин, словно теплый костер, озарил и ее лицо и сервизный молочник в ее руках.

— Да. Прелестный сатин, душечка. Жар-птица! — Лия Акимовна печально вздохнула. — В дни моей молодости такой цвет называли турецким.

— Лия Акимовна, у хозяина кофей… — сунулась в комнату босая прислуга Русаковых Нюра. Она увидела сатин, и срочные дела вылетели у нее из головы. — Это откудова? — пристала она к Клаше. — Ой, ослепну! Где дают? Где брала?

— А где «здравствуйте» дают? — благодушно подковырнул ее Роман Гаврилович. — Сразу видать, с лопатного уезда. Во-первых, брала не Клаша, брал я. И не брал, а получил в торжественной обстановке. Премия за ударный труд. А я вручаю своей супруге Клаше тоже в торжественной обстановке в знак семейного примирения и признания своих прошлых ошибок. Пусть шьет сарафан.

— Ладно тебе, Гаврилыч, — отмахнулась Нюра. — Ты у нас шибко грамотный. А только, если из этакой красоты Клаша примется сарафан кроить, ее весь двор на смех поднимет. Это же не отрез, а платки на голову! Видишь, полосы?

— Какие такие полосы?

— Замечательно! — прервал дискуссию красный специалист инженер Русаков. Он появился сердитый, с серебряной ложкой в кулаке. — Кофе стынет, а они базар развели. Лия, подадут сливки или нет?

— У тебя на губе желток, Ваня, — заметила Лия Акимовна.

— Я спрашиваю: сливки подадут или мне самому греть прикажете? — он уставился на материал. — А это что такое?

— А это, Иван Васильевич, премию отвалили. За трудовую и общественную деятельность.

— Поздравляю… — Иван Васильевич сосредоточился и прочел английскую надпись на ярлыке: — Манчестер! Грейтбритн! Сатин-люкс! Поздравляю! Подарок царский. Богатеет профком с наших членских взносов.

— Ну вот! А Нюрке узоры не нравятся… Полосы, мол, белые! Это же надо выдумать!

— Как же, как же, Нюрочка! Разве можно большевику дарить красный материал без узоров? Роман Гаврилович немедленно вывесит его на заборе и напишет: «Да здравствует мировая революция!»

— Да вы поглядите, Иван Васильевич, — не отступалась Нюра. — Это платки.

— Что? Платки? — Иван Васильевич снова сосредоточился. — Действительно. Платки с белым кантом, усеянные белыми яблочками. Четыре изящных дамских платочка!

— Точно. Четыре, — подхватила Нюра, — края подрубишь, и четыре платка. Неужто, Клаша, все себе оставишь? Сменяй один. Я тебе свои туфли с дырочками отдам.

— Куда тебе, — сердился Роман Гаврилович, — у тебя нос туфелькой…

Прошло несколько дней. Роман Гаврилович подошел к Мите, читавшему «Собаку Баскервилей», положил тяжелую руку на его худенькое плечо и предложил:

— Хочешь, сынок, со мной на «завод»? Поглядим, целы ли наши баклажки.

Метя бросил книгу с радостью. Каждый день он ждал этой минуты. И мать осветилась улыбкой — первый раз с Нового года Роман Гаврилович вспомнил свой «завод».

Заводом он называл деревянную сараюшку, притулившуюся в углу двора. Там Роман Гаврилович наладил небольшой верстачок с тисками и иногда ради развлечения чинил и соседям, и всем желающим «за так» замки и ходики. Услыхав стук молотка, дворовые ребята забегали туда помогать — нагревать паяльник, крутить точильное колесо, — а чаще просто мешаться.

Там не только все было цело, но кое-что и прибавилось. На верстаке лежали две новенькие кисти, плоская и круглая, и стояла непочатая банка с краской. А к стенке прислонился мешок, набитый чем-то железным.

— Это краска эмалевая? — спросил Митя и прикусил язык.

— А ты почем знаешь? — обернулся отец. — А, вот тут на банке написано!.. Востроглазый. Теперь слушай. Парень ты взрослый и дело, которое я тебе поручу, должен держать в секрете от всех, даже от мамы.

— Красить? — не утерпел Метя.

Отец пристально посмотрел на него.

— Нет, не красить, — проговорил он медленно. — Сбегай к Таранковым, скажи, чтобы зонтик тащил. Погляжу.

— Так ведь дяденька Таранков помер… Еще на пасху отравился денатуратом. Ты не знал?

— В пасху я много чего не знал, сынок… В пасху я и мамки твоей, по правде сказать, не знал. Да что старое ковырять. Старые болячки пускай себе засыхают. А вот что она у нас с тобой без работы осталась и от людей прячется — за это меня, дурака, за ноги подвесить мало. Ты, Митя, скоро большой вырастешь, не обижай мамку.

— Папа, — внезапно сказал Метя, — а я знаю, зачем ты меня позвал. Ты меня позвал керосинки красить.

— Вот те на! Кто тебе сказал?

— Никто не говорил. Я слышал, как тебя дядя Скавронов учил.

— Чего же ты молчал?

— Язык за зубами держать надо? Вот я и держу… А мама… мама все равно тебя любит.

— То-то и беда, что любит. Пропесочила бы как следует, легче было бы.

— Я попрошу, чтобы она тебя пропесочила.

— Не надо, сынок. Она не сумеет. А поскольку ты в курсе дела, давай подмогай ей в финансовом вопросе. Тут свояк подрядился с кооператором керосинки ему поставлять. По законной цене, без мухляжа и без спекуляции. За керосинки благодарит или товаром или червонцами. Скавронов уже задаток притащил.

— Сатин?

— Догадался. Хочешь помогать кожуха красить, научу. А не хочешь…

— Хочу, хочу, папа! Конечно, хочу!

— Тогда уговор: матери ни гугу. Кабы не мать, ни в жизнь не стал бы мараться с этими керосинками. Смотри, молчи. Ясно?

— Ясно, папа. Дядя Скавронов хорошо придумал.

— Хорошо, да не дюже. Сделаем триста штук, как подрядились, все забудем и заживем, как Русаковы.

Отец достал из мешка жестяной кожух с прорезью для слюдяного окошка. В мешке было пятьдесят таких кожухов. Митя нацелился покрасить их в один вечер, а не тут-то было. Сперва с жести приходилось сдирать ржавые пятна наждачной бумагой, а то и напильником. Потом выравнивать молотком вмятины. Потом начиналась кропотливая шпаклевка. Просохший кожух зачищался шкуркой, и только после всего этого можно было брать в руки кисть.

Работа оказалась пыльная, грязная и, главное, муторная. Старая, стасканная невесть откуда мятая жесть требовала большой сноровки, от неловкого удара шов расходился, после первой шпаклевки отцу пришлось все переделывать; он накладывал замазку и ругался:

— Кровь из носу, а чтобы через пять дней все было покрашено.

Домой Митя вернулся поздно вечером. Мама скорбно глядела на сатин.

При папе она через силу радовалась, а Мити не стеснялась. «Наверное, — думал он, — материал слишком дорогой. Наверное, мама стыдится надевать на себя эту красоту, опасается огорчать окружающих. Она и Нюру учила: „Не хвастай на зависть, а хвастай на радость“».

Стукнула дверь в коридоре. Вернулся папа, возбужденный и немного растерянный.

— Чего еще? — спросила Клаша.

— Сейчас увидишь. Еще премию выдали. Гляди, Митька, какая игрушка.

Он выложил на стол вороненый наган и высыпал горсть тупоносых патронов.