Владимир Амлинский - Тучи над городом встали

— А кто же ты? — удивился отец. — Доктор Тарраш или Стейниц? А может быть, ты и вовсе Каро-Канн?

— Я Хайдер, — сказал он.

Все-таки он был странный мужик. Иногда мне казалось, что он все понимает, а иногда я думал, что вместо извилин у него корни дуба.

Отец стал около нас и внимательно посмотрел на доску.

— А доктор Тарраш неплохо ставит партию. Совсем не плохо! Чувство позиции у него развито лучше, чем чувство юмора. Еще два хода, и ты, пацан, задымишься.

Хайдер готовил ферзевый прорыв в центре.

— Ну-ка, — азартно сказал отец, — дай-ка мне!

Я уступил ему место. Он сел, снял пиджак и так же, как и Хайдер, забыл обо всем на свете. Этим они оба отличались от меня: они забывали про все остальное, а я помнил. Поэтому они и выигрывали у меня. Но отец забывал про все остальное легко, с наслаждением, он играл, а Хайдер боролся. Этим они отличались друг от друга. И, может быть, поэтому отец и выиграл у Хайдера. Он выиграл у него и вторую партию. Хайдер предложил третью. Отец согласился. Хайдер вцепился глазами в фигуры, ссутулился, прищурил и без того узкие, раскосые глаза и объявил отцу войну. Отец развязал галстук, скрутил цигарку и принял бой. Отец постепенно теснил позицию Хайдера. Теперь Хайдер начал дымиться. Лицо у него стало злое, он даже начал покусывать губы. Оказывается, он не любил проигрывать. Никто не любит проигрывать, но есть такие, которые особенно не любят проигрывать, которые страдают от этого. Мне таких жаль. И я понял, что если и на этот раз Хайдер продуется, то на ближайший час его жизнь, а значит, и моя (поскольку он пришел ко мне) будет мрачной и суровой.

К счастью, это понял и отец. И вдруг совершенно неожиданно он допустил маленькую ошибку. Совсем маленькую ошибку. Он хватался за лоб, садился и вставал — словом, выдавал малый художественный театр. Отец делал это так искренне, что Хайдер воспринял спектакль всерьез. Он выиграл у отца пешку, потом вторую, а затем и партию. Я думал, он будет радоваться, но он встал с таким видом, будто иначе и быть не могло. Отец смотрел на него с любопытством.

— А в поддавки ты умеешь? — спросил отец.

— Нет, — сказал Хайдер. — Я поддаваться не люблю.

Отец улыбнулся. Кажется, Хайдер ему понравился. Он не любил вежливых, аккуратненьких... А такие ему нравились.

— Придется нам с тобой играть матч, — сказал он. — Из сорока восьми партий. На первенство мира и его окрестностей. Ты согласен?

Хайдер засмеялся. Вот на такие шутки он реагировал, а на Хосе Рауля Капабланка — никак.

У отца было хорошее настроение, и я представил себе, что мы проведем чудесный вечер втроем. Но отец тут же стал куда-то собираться.

— У тебя что, работа сегодня? — спросил я.

Он помялся.

— Да нет, — сказал он. Врать он все-таки не умел. — А вы сидите, — обратился он к Хайдеру. — Куда вам спешить? Сыграйте еще в шахматы.

— А в домино ты нам не позволишь? — сказал я.

Отец внимательно и как-то отчужденно посмотрел на меня. Так он смотрел иногда на других, но не на меня. На меня он редко так смотрел. Он кивнул нам и закрыл дверь. Я подошел к окну. Я знал, что через минуту я увижу его: он будет идти по двору, а потом по переулку, и до тех пор, пока не перейдет на другую сторону мостовой, я буду видеть его... И я действительно увидел, как он шел, не быстро, задумчиво, словно еще не зная, куда ему повернуть, в какую сторону. Но это, наверное, только казалось из окна третьего этажа, что он не знает, так только казалось, потому что сверху человек всегда выглядит иным.

Он хорошо знал, в какую сторону ему идти.

— Куда это он? — спросил Хайдер.

Я пожал плечами.

— А чего ты скуксился? Мало ли какие у него дела! Мой отец тоже вечерами уходил, и никто ему ни слова: ни мать, ни я. А мать так говорила: «Мало ли какие у них дела! Важно, что он любит ребенка».

— Ребенка-то он любит, — сказал я.

Теперь она приходит к нам почти каждый день. Иногда она говорит с отцом на всякие медицинские темы, а так все больше молчит. Сидит, курит. Мне нравится, когда молодые женщины курят. Когда старухи курят, так это все равно, что мужчины... Она сидит, курит, смотрит в окно, будто нет ни отца, ни меня. Спрашивается: зачем это делать у нас? Точно так же она может молчать и курить у себя дома. Она из Ленинграда. А родители жили где-то в районе Бреста, погибли в первые же дни войны. Когда отец что-нибудь говорит, она вся его слушает — каждым волосом, каждым пальцем. Даже противно. Правда, его многие внимательно слушают. Я в Москве был на его лекции — тишина такая, что я заснул.

Мне нравится ее лицо, вернее, нравилось бы, если б она была просто женщина, посторонняя женщина, которую я увидел на улице. Но она не просто женщина. И поэтому лицо ее мне все-таки не очень уж нравится. Уж слишком часто я его вижу. Они с отцом на «вы», но, по-моему, это маскарад, уж лучше бы по-честному.

А может, все это мне только кажется. Разве не бывает, что мужчина и женщина просто дружат? Просто дружат, ну как я с Хайдером, что ли... Ну не совсем так, но приблизительно. Вот и они просто дружат. И раз она друг моего отца, значит, она и мой друг. Вассал моего вассала — мой вассал.

В детстве у меня была такая привычка: когда кто-нибудь приходил к нам в дом, я спрашивал: «Вы любите моего отца?» Я у всех спрашивал. Некоторые смущались, а отец говорил: «Ты задаешь довольно странные вопросы». А мне было все равно, мне было важно знать, любят ли они моего отца. Если нет, так пусть уходят, пусть катятся колбаской по Малой Спасской.

Я не знал тогда, что люди могут и наврать. Я знал только одно: если они любят моего отца, значит, с ними можно разговаривать. Те, кто любил его, были хорошие люди. А теперь вот я уже не спрашиваю: вы любите моего отца? А вдруг, как в детстве, ответят: да?

Однажды она торчала у нас целый день. У нее был выходной в госпитале. А перед этим мы получили по спецпайку какие-то продукты, и она готовила что-то, какой-то невероятный суп. Она его варила, жарила, парила, пекла... Мне и отцу. А я пришел из школы, мне жрать хотелось чертовски. Да и вообще до этого спецпайка в доме жратвы почти не было. Во всяком случае, супов я уже очень давно не ел. И вот прихожу я из школы, отца еще нет. Только она со своим супом возится. Наконец она его сотворила и наливает мне. Суп был гороховый. О запахе я говорить не буду — с начала войны я такого запаха не слышал. Видно, она изо всех сил старалась для отца и для меня, хотела показать, какая она хозяйка. Значит, наливает она мне этот суп. Он течет густо, медленно, не течет, а сползает с деревянной большой ложки, как каша. Я стою, жду. Глаза у нее блестят, будто она не суп приготовила, а открыла новый закон Бойля—Мариотта. Волнуется, как на премьере. Налила мне миску и говорит:

— Ну, пацан, отведай-ка супу.

Вот это меня и взорвало. Пацаном меня отец называл, она слышала и, видно, решила, что и всем можно. А кто она мне? Какой я ей, к такой-сякой матери, пацан! К тому же это было неожиданно.

И я ей говорю тихим таким, будничным голосом:

— Знаете что, вы меня, пожалуйста, с этого дня зовите по имени-отчеству.

— Ка-ак? — Она побледнела, но глаза у нее какие-то стервозные, веселые...

«Смеешься, — думаю, — ну, смейся. Может, пословицу забыла...»

— Хорошо, — сказала она серьезно и спокойно. — С этого момента я буду называть тебя только по имени-отчеству. Сергей Дмитриевич, я прошу вас отобедать. Суп вам уже подан.

Я хотел сесть за стол, посмотрел на тарелку, которая словно была закрыта дымной завесой. Я сделал было движение к столу, но что-то толкнуло меня в другую сторону, и я, наоборот, отошел от стола.

— Я не голодный. Спасибо.

И я вышел из комнаты. Я постоял еще секунду у полуоткрытой двери, видел, как она села у двух дымящихся тарелок, но есть не стала, а сложила руки на столе и положила на них голову. Так сидят ученики, когда им влепили «плохо» ни за что. Пар уже редел, но все-таки шел, и от этого ее голова была не черная, а словно бы побелевшая. Так и сидит, смотрит куда-то мимо тарелок. Я ее увидел как будто в первый раз. Шея у нее была длинная, гибкая, а на шее беленький воротничок, как у школьницы-малолетки. И вся она была молодая, несмотря на то, что из-за пара голова казалась побелевшей. Но это только так — пар, вроде бы мираж, в самом-то деле у нее ни волоска седины. Пожалуй, она была даже слишком молодая. Суп мой уже совсем остыл, пар шел теперь тоненькой, прерывистой струйкой, а она сидела, положив голову на скрещенные руки, и о чем-то думала. А я старался ни о чем не думать: ни о том, как она готовила нам суп, ни о том, как сказала мне «пацан», ни о том, как я велел ей называть себя по имени-отчеству, ни о том, как я, будто псих, выскочил из-за стола. Не хотел я об этом думать. Лучше бы этого не было! Мой отец сказал как-то об одном своем сослуживце: «Он строго принципиален. У него в каждом заштопанном носке по принципу». Я таких ненавижу, но я и сам стал такой же. Я поступил, как дерьмо. Если б я был человек, я бы честно сожрал тарелку супа и сказал бы ей спасибо. Все это не по-мужски. Мужчина может быть неправ, но он не должен поднимать панику из-за пустяков. Отец втолковывал мне это не раз. Отец прощает многое, но таких вещей он терпеть не может.