Руслан Тотров - Любимые дети

Услышав гвалт во дворе, из дому на веранду выходит Чермен.

— Алан? — улыбается. — Вовремя ты, мы как раз ужинать собираемся.

Если бы это сказал кто-то другой, я мог бы заподозрить подвох, но Чермен, знаю, говорит от чистого сердца. Однако лучше бы ему не говорить этого.

— Алан всегда вовремя! — ликуют двоюродные мои. — Алан всегда был умнее всех!

Выбежавшая следом за Черменом Дина вступается за меня:

— Чего раскричались?! Всех собак переполошили!.. У Алана работа такая, — объясняет она, — он занят.

— Да, да, — киваю важно, — такая работа.

Не рассказывать же о Васюрине, не рассказывать же, оправдываясь, о Зарине.

— У него работа, — соглашаются, веселясь, двоюродные, — а мы что? — и подхватив, скандируют: — Мы — ничто! Мы — ничто! Мы — ничто!

На шум из дома выходят четыре женщины, невестки моего погибшего деда, и старшую из них вы знаете — это моя мать, а остальные — свояченицы ее, матери моих двоюродных братьев, вдовы: муж одной из них пал под Гомелем, второй — под Артемовском, третьей — под Каунасом, и они остались с осиротевшими детьми, которых надо было кормить неизвестно чем и неизвестно во что одевать, и надо было выжить при этом, и я смотрю на них, состарившихся, смотрю на женщин этих, родственниц, родных своих, и комом подступает к горлу слово  с и д з а р г а с, и я не знаю, как перевести его на русский, но перевожу все-таки (для Габо, Берта и Заура), буквально перевожу:

ОХРАНЯЮЩАЯ СИРОТ.

Сколько же поколений осетин должно было вырасти без отцов — гунны, готы, монголы, — чтобы из двух простых слов, сидзар — сирота и гас — страж, образовалось односложное, суровое и трагичное в самом звучании своем:

СИДЗАРГАС.

А они улыбаются, трое, радуясь тому, что видят меня живым и здоровым, спускаются с веранды, подходят ко мне, обнимают, гладят по щекам, и я чувствую шершавую сухость их изработавшихся ладоней и слышу голоса ласковые:

— Мальчик… Мальчик… Мальчик…

Слышу — младшая из них, Джелло, говорит-приговаривает:

— Какой ты хороший был раньше. А теперь… Вспомни, когда ты был у нас в последний раз?

— Не так уж и давно, — слышу лепет свой, — недавно как будто бы…

— Нет, мальчик, нет, это в августе прошлого года было…

— А что это за машина у ворот? — спрашивает с веранды мать.

Оборачиваюсь, а заодно и от стыда отворачиваюсь, и вижу зад своего приятеля-клятвопреступника, копающегося в моторе.

— Такси, — говорю, — я на нем приехал.

— Совсем городским стал, — качает головой Джелло. — Человек привез тебя, а ты его даже в дом не приглашаешь.

— Это я мигом, — отзываюсь, — это я в момент.

Выхожу, и, услышав скрип калитки и шаги мои, таксист ворчит, не разгибаясь, из-под открытого капота вещает:

— Свечи забрызгались.

— Ладно, — говорю, — оставь их. Зайди в дом, посиди с нами, а свечи за это время высохнут.

— Грамм не могу! — отмахивается он. — При исполнении.

— Никто и не собирается тебя поить, — усмехаюсь, опешив слегка. — Поужинай и езжай себе на здоровье.

— Сказал — значит, все! — он выпрямляется и то ли всерьез, то ли в насмешку добавляет: — Спасибо за приглашение.

Разглядев его, выпрямившегося, Джелло срывается с места, семенит через двор, выбегает из калитки и протягивает к нему руки:

— Мурат!

Она обнимает его, как обнимала только что меня, а я стою и наблюдаю с ревностью некоторой, и, повернувшись ко мне, Джелло объясняет, счастливая:

— Это же сын Касполата!

Касполат, соображаю, Касполат, какой-то дальний родственник. Он бывал у нас когда-то, вспоминаю, бывает и сейчас, наверное, но я-то далеко, я в городе живу…

Джелло подталкивает меня к таксисту:

— Вы даже не знаете друг друга… Ох, жизнь, жизнь!

Обмениваемся рукопожатиями:

— Алан.

— Мурат.

А из калитки одна за другой выходят женщины, и сыновья их выходят — образуется небольшая толпа, и женщины обнимают моего таксиста и представляют ему сыновей, и Чермен, конечно, знаком с ним, а двоюродные наши подходят к нему в порядке старшинства — Сармат, Хазби и так далее, и наконец наступает очередь племянников, и они чинно протягивают руки:

— Беса.

— Алан.

Теперь Джелло подталкивает Мурата:

— Пойдем, обрадуем Бесагура! — и, повернувшись ко мне и вздохнув, она произносит вполголоса: — Он что-то не в настроении сегодня. Наверное, нога болит.

Ах, это не нога, если вы помните, это душа у него болит!

Женщины ведут Мурата в дом, чтобы обрадовать отца, и, сознавая значимость своей миссии, он с достоинством поднимается на веранду, входит, а следом за ним и свита многочисленная — Чермен, Сармат, Хазби и так далее, и мы остаемся во дворе вдвоем с Сосланом, сыном Джелло, стоим и улыбаемся, смущаясь,

ДВОЮРОДНЫЕ БРАТЬЯ,

и надо бы хоть слово молвить, а мы на месте топчемся — кто первый? — и наконец Сослан делает шаг, то ли со мной сближаясь, то ли из прошлого в настоящее вступая, и, замерев в неопределенности, делает второй, в будущее, и продолжая улыбаться, спрашивает:

— А когда же мы твою свадьбу сыграем?

Надо бы отшутиться, да язык не поворачивается, и, неуклюже уклоняясь от темы, я вопрошаю покровительственно:

— Как ты живешь?

— Ничего, — пожимает он плечами. — А ты?

— И я ничего…

Дина выручает нас. Выйдя на веранду, она зовет:

— Алан, Сослан, идите, пора за стол садиться!

Вхожу, здороваюсь с отцом, и он говорит, не глядя на меня:

— Приехал? — так говорит, будто и не надеялся на мой приезд.

«Человек все должен делать вовремя, — слышится мне снова, — родиться, повзрослеть, жениться, вырастить детей»…

Ах, я не поспеваю, не поспеваю за временем!

Смотрю на отца, словно прощение вымаливая, и он добавляет, поняв:

— Мы тебя завтра ждали.

Стою одинокий в шумной комнате и слышу будто издали голос матери:

— Садитесь, а то все остынет.

И голос Чермена:

— Мальчики, идите к себе.

Вижу — племянники мои нехотя направляются к двери, и Алан-2 обиженно ворчит на ходу:

— Как работать, так мы мужчины, а как за стол садиться — мальчики.

Отец едва заметно улыбается Чермену:

— Пусть остаются, заслужили.

Усаживаемся по старшинству, как и положено — отец, Чермен, Сармат и так далее и, наконец, Беса и Алан-2, а женщины то входят, то выходят, то одно вносят, то другое и, наконец, три пирога ставят на стол, но сами не садятся, словно соблюдая древний обычай, которого никто и никогда не придерживался в нашем доме, и я собираюсь сказать об этом, об эмансипации напомнить, но догадываюсь вдруг, что они и не хотят садиться, нет, им приятно видеть взрослых сыновей со стороны, видеть их мужчинами среди мужчин, и пока я размышляю об этом, женщины уходят в соседнюю комнату, чтобы сесть там за отдельный стол, поесть спокойно и спокойно поговорить о прошлом, о невеселой молодости своей поговорить, о детях, о жизни, прожитой во имя будущего.

А мы сидим, мужчины, и отец мой, никогда не веривший в бога, произносит благодарственный тост за то, что все мы живы и здоровы, и собрались вместе по радостному поводу, а то, что мы вместе — уже само по себе радость, и тост этот традиционен в осетинском застолье, но я знаю, что отец не просто традиции следует — он о мечте своей говорит, он все еще верит в нее, надеется:

— За семью, которая родится завтра! За то, чтобы род наш прибавился! Чтобы и в будущих поколениях, и через тысячу лет наши потомки помнили о своем родстве!

Он говорит, а мне вспоминается З. В., который, стоя на деревянной вышке, мечтает усадить за единый стол все человечество, и, вспомнив, я думаю о нем с любовью и жалостью, и думаю о женщинах, сидящих в соседней комнате, и снова повторяю про себя: «Сидзаргас», и слышу, как братья мои, завершая тост, рявкают дружно и восторженно:

— Оммен!

Разомлев от избытка чувств, ко мне подвигается таксист-клятвопреступник, или Мурат, или сын Касполата — так будет вернее, — подвигается и шепчет жарко:

— Хорошо, что познакомились.

— Да, — улыбаюсь, — хорошо.

— А то могли бы подраться где-нибудь.

— Ты что, со всеми незнакомыми дерешься? — интересуюсь.

— Нет, — отвечает он, — но ты не похож на осетина.

— Значит, ты дерешься со всеми неосетинами? — удивляюсь.

— Нет, — говорит он, — но ты же осетин.

ЗАДАЧА НА СООБРАЗИТЕЛЬНОСТЬ.

Разбираю ее условие, но решить не успеваю — открывается дверь, и в комнату заглядывает Таймураз.

— Привет честной компании! — насмешничает он. — Приятного аппетита!

— Жених! — ликуют двоюродные наши. — Встречный ему! Штрафной!

Пятеро из них моложе Чермена, но старше меня, двое — мои ровесники, а после войны родился лишь Таймураз, один-единственный родился.

— Штрафные чуть позже! — успокаивает он двоюродных. — У меня еще есть кое-какие дела… Алан, — зовет, — ты мне нужен.