Рабочий день - Александр Иванович Астраханцев

— Приют?

— Нет.

— Дом престарелых?

— Да-да, именно этот самый дом. Я все думаю: может быть, мне перейти туда? Мне ведь с самого начала предлагали.

— А хотите, а поговорю с Аллой, и с Сашей, и с Леной? Так ведь нечестно.

— Нет-нет, что вы! Ах я старая болтуша, поделом мне.

— Скажите, Фелицата Никандровна, — спросил я, — а у вас есть какие-нибудь родственники?

— Есть. Племянница в Ленинграде, но она уже пожилой человек. Комнатка, вдвоем с дочерью. У меня было два сына, Вадик и Костик, — она посмотрела на стену, где над одной из кроватей висела большая фоторепродукция в рамке, грубовато отретушированная, начерненная, где были изображены рядом два мальчика. — Костик погиб под бомбежкой при эвакуации школьников из Ленинграда. Вадик погиб при обороне Ленинграда. Он был призван в армию, ему было уже семнадцать лет. Муж погиб под Старой Руссой. Сестра, мать Ксени, племянницы, умерла в блокаду. Я выжила.

— Странное, редкое у вас имя, — осторожно заметил я. Может быть, это замечание было не к месту, но мне показалось, что ей даже нравится вспоминать и рассказывать, пусть это и печальные. воспоминания. Мне показалось, что ее давно уже некому выслушать. И не ошибся — она с удовольствием продолжала:

— Это дедушка виноват. У него было пятеро сыновей, и ни один из них не стал священником, вопреки обычному в то время правилу: дети священников тоже становились священниками. Правда, и сам он не потомственный священнослужитель — он вышел из белозерских крестьян. Но церковных правил придерживался строго. Почему и имена детям давал церковные. И меня он крестил. А дети его шли в университеты, училища, на государственную службу. Это была служилая интеллигенция. Один революционером стал, с Подвойским работал... Мой папа́, — она произнесла «папа» старомодно, с ударением на последнем слоге — был скромным учителем гимназии. Скромным, но не ординарным. Он, знаете, даже книжку написал по экономике древнего Новгорода. Он исследовал широту связей, как это нынче говорится... деловых людей древнего Новгорода, — она говорила медленно, подбирая слова, — от Англии и Рима по Персии и Енисейского царства. К сожалению, я не сохранила ее в блокаду. — Она, увлекшись, стала рассказывать о себе. — Нас было у него две дочери, и образование он нам старался дать разностороннее: история, музыка, искусства, сам занимался с нами языками. После гимназии я готовилась поступать в консерваторию, но тут революция, гражданская война — не до музыки было. В начале двадцатых годов закончила курсы, работала в сети ликбеза под Петроградом. Потом замуж вышла, дети. Учила детей в школе музыке...

— Но ведь вы могли после войны вернуться.

— Помилуйте, Гриша! Я ведь работала с детьми, обездоленными войной. Вас было так много. Разве бы я могла жить спокойно. Это, если хотите, был мой долг памяти перед Вадиком и Костиком. И потом, деревня, которая меня приютила...

— А где же потомки той служилой интеллигенции?

— Нет. Никого не осталось, — ответила она. Очень трудное время было. А чего они не умели — это сохранять себя.

— Да-а, грустно, — сказал я.

— Но, — возразила она, — теперь есть вы. Я рада за вас.

— Да что мы! — сказал я. — Ах, Фелицата Никандровна, вы не представляете, кто мы! Мы приспособленцы, мы рабы всего: вещей, своей зарплаты, своих крохотных желаний, своего начальства, своих жен, своих детей, рабы чужого мнения — вот кто мы такие!

Она недоверчиво улыбалась и покачивала головой. Я стал запальчиво объяснять ей, как трудно и в то же время с каким почти звериным упрямством я учился, как много хотел, какими большими были жизненные планы и мечты, подогреваемые хорошими книгами и великими примерами, как я начинал работать, пытаясь реализовать эти свои планы, и получалось ведь, черт возьми, а к чему пришел? К довольству местом, зарплатой, квартирой, собственной библиотекой! Как мало надо было, чтобы меня купить! Где та сила, Фелицата Никандровна, что не давала бы мне падать, быть довольным и приспосабливаться? Где те люди, что поддержали бы меня, потому что одному — трудно. Боже, как трудно одному! Вот вас я увидал — и легче, и вспомнил себя бывшего и нереализованного. Может, именно вы посеяли во мне то, что потом я так легко растерял?

Фелицата Никандровна покачала головой и сказала:

— Можно мне, Гриша, не согласиться с вами? Если человек называет себя плохим, это совсем не значит, что он плохой. Скорей даже наоборот. И зря вы наговариваете на себя и своих товарищей и на свое время. Мне кажется, вам всем есть чем похвалиться. А что до сомнения, Гриша, они всегда, знаете, были самой дорогой привилегией человека...

Ну вот и все. Кажется, я выговорился, и мне стало легче. Я решил попрощаться и уйти, совсем забыв в порыве самобичевания, что хотел выслушать ее еще раз. Она сама о себе напомнила.

— Знаете что, Гриша, — сказала она, немного смущаясь. — Я хотела бы... спросить вас об одной вещи. Только... дайте мне слово, никому, никому не говорить этого, о чем я хочу с вами поговорить. Пусть наш разговор останется тайной.

— Конечно же, Филицата Никандровна! — заверил я ее.

— Помните, я сказала вам о... фу‑ты, памяти, совсем не стало. Забываю это слово. Ну, то место, где старики.

— Дом престарелых.

— Да-да, именно этот дом. Я вот все думаю о нем. Последнее время я стала плохо себя чувствовать, у меня все время болит вот здесь, — она показала не то на желудок, не то на печень. — Вы знаете, Гриша, я боюсь, что у меня рак.

— Так надо немедленно обследоваться! — сказал я. — Давайте прямо сейчас я вызову такси, и мы с вами поедем, узнаем, где это и как...

— Гриша, вы мне обещали, — тихо, но твердо перебила она меня. — Я хотела вас только спросить: может быть, вы знаете признаки? Чтобы мне знать точно.

— Фелицата Никандровна, я не знаю! — развел я руками. — Сам не интересовался, никто из близких не болел этим...

— Мне не хочется навязывать