Виктор Попов - Закон-тайга

Допрашивал нас капитан долго и дотошно. Вызывал, отсылал в коридор, снова вызывал. Устраивал очные ставки, грозил и все пытался выяснить, против кого из руководителей партии персонально направлен заговор. Нашу группу он упорно именовал организацией, а нас — подпольщиками. Когда мы говорили ему о Польше и об Испании, он хрипло похохатывал и осведомлялся:

— Значит, отрицать будем… В Испанию, значит…

Мы говорили правду, а он смеялся. И мы не знали, как быть. Наверное именно в такие моменты люди возводят напраслину на себя и других, сознаются в том, о чем и не помышляли. Честное слово, к утру наши действия рисовались нам самим в таком свете, что впору иди и заявляй сам на себя в НКВД.

И все-таки мы рассказали капитану все. Ну, может, забыли кое-какие подробности. Так что комбригу мы повторялись. Но он не в пример капитану, не перебивал и ни в чем не сомневался. Он молча слушал, а не допрашивал. И мы осмелели. Мы окружили крытый зеленым сукном стол и навалились на него животами. А Виктор, который убедительность сказанного подчеркивал широкими взмахами рук, даже отодвинул мешавший ему чернильный прибор крапчатого мрамора. Военком стеклянно взглянул на Виктора и поставил прибор на прежнее место.

А мы уже не оправдывались, мы обвиняли. Мы требовали ответить, почему они, кадровые военные, позволяют фашистам безобразничать в Испании.

— Они же фашисты, — вопил Петька.

— Вы понимаете — это ширма, что они зовут себя национал-социалистами. В Германии то же, что и в Италии — самый махровый фашизм. Теперь они хотят сделать фашистской Испанию. В Германии жгут книги, уничтожают евреев. Из Германии эмигрировал Эйнштейн, Фейхтвангер. Такие люди! СССР должен вмешаться… — Виктор забыл о приборе и ткнул пальцем как раз между чернильницами.

— Нас вы не пускаете, а их, гадов, бить надо. А мы и хотим бить!

На это законное Петькино желание военком, чуть дернув уголками век, утешающе возразил:

— Вы у нас в резерве.

— Чего? — не понял Петька.

— В резерве мы вас держим. Дай вам волю, всех фашистов перебьете, нас без работы оставите…

— Вы-то шутите.

— Какие уж тут шутки… Т-а-к. Стало-ть, Польша, Чехословакия… А средства? Ну, насчет оружия — понятно. Вооружались бы вы на даровщинку. Для советской власти только и урону — пушка да упряжка. А снабжение как же? Дорога-то ведь дальняя.

— На неделю бы набрали, будто на рыбалку.

— С провиантом, стало-ть, вопрос решен. Ну, а деньги? На обувку там, на одежку… По пути грабили бы!

— Не грабили бы. Есть у нас деньги. У нас и интендант-казначей есть, — живо возразил Виктор.

— Интендант-казначей? — переспросил военком. — Интересная должность. И сколько ж у вас денег?

— Восемьсот пятьдесят рублей.

— Восемьсот сорок шесть, — уточнил интендант-казначей Вовка Ковалев.

— Сумма… У отцов натаскали?

— Мы по грядке огурцов насадили, теперь подторговываем. И еще яблоки… — пояснил Виктор.

— Да они еще зеленуха, яблоки-то. Неужели берут?

— Берут, — радостно вякнул Борька Кочеток, наш маркитант. — Еще лучше огурцов берут. На остановке, когда едут на смену, рабочие сразу по пять штук берут.

— На трамвайной остановке, стало-ть, промышляете… А почему ж — пяток. Не три, не четыре, а пяток?

— Это у нас цена такая, полтинник штука, на два рубля — пяток.

— Ловко. По всем правилам торгуете.

— Ага, — сказал Кочеток и восторженно кивнул.

— Ну, ладно, ясно… Ста-но-вись!

Военком резко поднялся, и нас от стола как сдуло. Он прошел перед нашим пыжащимся строем, остановился у окна. Под гору продребезжал трамвай. Стоявшие вплотную на тумбочке в углу комнаты графин и стакан проводили его согласным звяканьем. Военком шагнул к тумбочке, отодвинул стакан, неторопливо обернулся. Пробежал, как и вначале, взглядом по шеренге, сказал сердито, будто не зная, правильно ли решил:

— Так вот. Глупости бросьте. Без вас разберемся, что к чему. Ваше дело — учиться. Отлично учиться. «Черную гору» свою — закопайте. Сегодня же. Прямо сейчас. Лопухами засадите, чтобы и памяти о ней ни-ни. Кстати: пушки, что у нас во дворе, без замков. В общем, так. Задача ясна?

— Ясна!

— Выполняйте! Нале-во! Да еще. Тайна ваша пусть тайной и останется. О ней не распространяйтесь. И вам лучше и… Короче, язык за зубы…

Трудно это было — держать язык за зубами, ох, и трудно же. Прежде всего родители — ведь не ночевать дома без разрешения — событие чрезвычайное. Но родители так-сяк. А ведь мне нужно еще было объясниться с Леной. У нас действовал уговор — ничего друг от друга не утаивать. Я бы и не утаил, касайся секрет меня одного. А так я вертелся, как гадюка на сковородке, чтобы и Лену не обидеть и не сказать ничего. Но была она не слепая, а два десятка пацанов, забрасывающих неизвестно как образовавшуюся яму — зрелище, которое не пропустишь.

Лена не разговаривала со мной три дня, но потом не выдержала. Когда играли в «телефон», сунула записку: «Сегодня, когда все уйдут, я выйду на лавочку. Любящая тебя Л».

Она вышла, и мы, словно ни в чем не бывало, долго сидели на лавочке и говорили о всякой всячине. Но я знал, что так просто встреча не кончится. И в самом деле. Во время затянувшейся паузы Лена, будто мимоходом, спросила о яме:

— Да так, — ответил я неопределенно.

— Вы, правда, подземный ход копали под военкомат?

— Ты что. Кто тебе сказал?

— Все говорят. Хотели военкомовского рысака увести.

— Болтовня.

— Чего ж тогда закапывали?

— Так просто. Пещера у нас была.

— Зачем?

— Ну вот, зачем. Баловались просто.

— Ничего не баловались, врешь ты все.

— Ничего не вру.

— Врешь. Я тебе не вру, а ты врешь. Хочешь я тебе расскажу, каких ребят кто из девочек любит?

— Расскажи.

— А ты мне расскажешь?

— Я же сказал: была пещера.

А что, я не врал. Пещера была и рысака уводить мы не собирались. О «Тайне черной горы» же я сказать не мог, так же, как не мог сказать и о том, что мысль об Испании мы не оставили. Только теперь бежать туда мы собирались вдвоем: Виктор и я. И не через Польшу, а морем. Во Францию, оттуда — через Пиренеи. В планы свои мы никого не посвящали. Отчасти потому, что вдвоем на пароходе спрятаться легче, а, в основном, потому, что приятели на нас обиделись. Неудачу они валили на Виктора, который намечал, как копать. Ведь это по его вине потолок оказался непрочным. Они даже угрожали ему. А мы с ним были друзьями… Короче, полной правды я сказать Лене не мог. И она обиделась. Ушла, сказав не «до свидания», а «прощай». Сухо и противно скрипнула калитка.

С этого вечера, как я только появлялся на улице, Лена уходила. Иногда вместе с ней уходили и бывшие наши приятели. До нас с Виктором, одиноко сидевших под тополями, из Лениного сада доносились смех и галдеж. Ребята, играя в «телефон», жилились.

Но однажды Лена не ушла. Больше того, она даже пригласила меня и Виктора играть. И вновь у меня в потной ладони оказался плотно свернутый бумажный комочек. Дома я прочитал: «Не все такие нечестные, как ты. Есть люди порядочные. Я все знаю. И о Польше знаю и об Испании. Все! Ничего у вас не вышло, потому что вы — хвалюшки. Придумали какую-то «Тайну черной горы». Дураки вы. Теперь я знаю, что я тебя не люблю, потому что люблю другого. Нелюбящая тебя Е. X.».

Кто этот другой, догадаться было нетрудно. Всю зиму Лена ходила на каток с Колькой Судаковым. Я молча переживал и думал о том, что из Испании мы вернемся героями. И тогда я при всех скажу, что Колька негодяй, что он не умеет держать слово. Скорее бы попасть в Испанию…

А в конце марта пал Мадрид.

А летом Лена начала ходить в парк на танцплощадку и домой ее провожал спартаковский тренер по волейболу Толька Ломинцев. Но это уже было не важно.

Мадрид пал.

Золото (лат.).

Салок — плот из 3–4 бревен.

«Карфаген должен быть разрушен» — этой фразой римский полководец Катон Старший заканчивал каждую свою речь в сенате. Употребляется она, как настойчивый призыв к борьбе с каким-либо препятствием.

Нодья — род костра.