Антонина Коптяева - Товарищ Анна

Листья на деревьях в парке, не успевшие облететь, стеклянно звенели: они были покрыты льдом, и всё было покрыто льдом, и грузно провисли между столбами, оттянутые необычайной тяжестью, обледеневшие провода, мутно отсвечивающие от уличных фонарей. Какие-то мёрзлые кисточки задевали со лицу и плечам Валентины. Косо летевшая изморозь хлестала ей в глаза. Валентина бесцельно брела по заколдованной ледяной роще, и ей казалось, что тускло-белые, скрипевшие сучьями деревья приплясывали во мгле, как скелеты, стуча и звеня костями. Садовая скамейка тоже обледенела.

«Работа! Работа! — Валентина ударила кулаком по скамейке. — Разве он не мог сказать мне, что он просто пожалел беременную жену? Почему он не жалел её раньше, а только теперь, в эти вот дни?»

Валентина медленно вышла из парка, тяжело ступая по хрустящей дорожке, и опять пошла бродить по улицам, подталкиваемая пронизывающим ветром.

Окна, мутные во мгле непогоды, обрисовывали контуры домов, заполненных теплом и светом. Над домами текла растворённая во тьме бескрайная громада холодного воздуха. Если бы сжатое тепло со взрывчатой силой раздвинула стены, если бы свет, лишённый стремительности, тоже вырвался, тогда они сразу взлетели бы и смешались с тем, что кружилось и неслось над землёй в могучем, стихийном движении. Так Валентина ощущала свою жизнь. Жизнь, как свет, рвалась улететь, но, сгорая, она разрушала свою хрупкую оболочку, и востократ скорее разрушала она её в таком вот напряжённом до предела горении.

Одежда Валентины вся поседела от снега. Она потеряла перчатки. Спрятав руки в карманы непривычно сутулясь от холода и тяжести, она тихо шла домой... И тут встретила Ветлугина.

Он был в кожаном пальто. Пальто блестело и скрипело на нём, — оно и не могло быть иным в такую ледяную ночь.

— Вы... Вы ко мне заходили?

— Нет, я не заходил. Я просто так... Я люблю проходить мимо вашего дома. Пройти близко-близко, может быть по вашим недавним следам...

— Идёмте ко мне.. Я боюсь сейчас быть одна.

— Что с вами? — спросил Ветлугин, вглядываясь в её лицо.

— Ничего. Всё работа. Прямо голова кругом идёт... — И Валентина тише добавила, взбегая по ступенькам: Вся жизнь кругом идёт...

— Мы будем пить чай... с коньяком! — заявила она, входя в комнату. — Меня знобило вчера, и я купила бутылку коньяку. Нет, мы выпьем его просто... с лимонами. У меня есть лимоны. Да, я и забыла, что это вы принесли их мне! Вы знаете, где печенье, конфеты? Поставьте стол к дивану. Чайник сейчас, — Валентина говорила негромко, быстро, весело, пока Ветлугин снимал с неё пальто, лицо её лихорадочно горело.

— Вам бы лучше в постель, а я разожгу примус и напою вас чаем.

— Нет, нет! Я здорова, — сказала Валентина, прикалывая гребёнкой намокшую прядь волос. — Я совсем здорова.

Она была в чёрной юбке и светлой блузке и в этом простом наряде, с озябшими, красными руками, походила на девушку.

Разжигая примус на кухне, она обожгла пальцы и долго дула на них, глядя на рыжее облачко огня, дрожавшее над горелкой. Она вспомнила костёр, разведенный Анной на острове, их разговоры там. Пан-Ковба. Золотой ободок, блестевший из-под тёмного круга новорождённой луны. Как давно всё это было! Как чисто и радостно всё это было.

От коньяка перехватило дыхание. Валентина взяла ломтик лимона, посыпанный сахаром. Ей сразу стало тепло.

— Я хочу... напиться сегодня, — с мрачной весёлостью заявила она.

— Не надо. У вас будет болеть голова, а завтра рабочий день.

— Что? Работа? Ой, как у меня кольнуло в сердце! Нет, ничего, это нервное. Давайте выпьем, и, пожалуйста, бросьте мамины охи. Мне от них скучно делается, честное слово! «Будет болеть голова»! Ну, что за пустяки, когда душа расстаётся с телом!

Она выпила одну за другой две рюмки, и, блестя глазами, посмотрела в лицо Ветлугина. Он был очень бледен.

— Вы мой друг. Вы не станете думать обо мне дурно. Но у меня такое настроение... Такое настроение! — Валентина сжала руки, хрустнув пальцами, и, не находя слов, повторила: — Такое настроение сегодня... И я, право, не пьянею. Нисколько! Это же такой чудесный коньяк!.. Смотрите, он светится, как золото!

От широкой спины голландки тянуло теплом, и так хорошо, что рядом сидел надёжный друг. Может быть, именно в нём счастье Валентины? Может быть, это ему, вот такому сильному и покорному, надо было сказать сердечное слово? Она устала от своего постоянного одиночества. И как тяжело, что она всё отдала другому, который так жестоко поступил с нею.

Недавно он протянул ей руку, как всегда, вверх ладонью.

Но он сделал это не сразу, и какое странное выражение было на его лице! Так глядят на нищего, не имея за душой ничего, чтобы подать ему... Ну да! Что же он дал бы ей, если всё свое богатство отдал уже другой?

Валентина потянулась за бутылкой, но вдруг увидела, что Тайон подобрался к кастрюльке с молоком, которую она поставила под окном на полу. Он столкнул крышку и лакал лениво, громко.

— Ты с ума сошёл! — вскричала Валентина. — Вот ещё новости! — Она оттащила собаку в сторону, ударила ее подвернувшейся под руку мягкой туфлей. Тайон заворчал. — Ах ты, негодяй! Ещё и злится!

Валентина ударила его сильнее; тогда он, извиняясь, лёг, подполз к её ногам и замер, заискивающе помахивая хвостом. Она посмотрела на его виноватую морду, и туфля выпала из её рук.

Ветлугин улыбался, глядя на эту сцену, а Валентина стояла, вся красная, кусала губы; такое вот виноватое выражение было прошлый раз у Андрея!

«Как собака!.. Как побитая собака!»

Гневные слёзы выступили на глазах Валентины.

«Значит, ничего у него и не было. Никакой любви. И... как это он сказал в лесу: «Если бы было жаль, то и охоты бы не было». Значит, ему не жаль меня... одна охота!»

Валентина резко встряхнула головой и неожиданно засмеялась, но так, что, не видя её лица можно было подумать о подавленном рыдании и снова вернулась к столу.

Она подняла свою рюмку задумалась, вглядываясь в неё.

— Давайте выпьем за нашу встречу, — сказала она; скрытая скорбь смягчила тембр её высокого, грудного, чистого голоса, и он зазвучал подкупающе сердечно. — Вы слышите, как гудит за окном пурга? А тогда, когда мы встретились, была весна такая нежная, зелёная... Какая солнечная была нынче весна! Вы помните как мы встретились? Вы сидели в столовой у окна... Я спросила вас: «Кто вы такой?» И вы ответили: «Человек». Как хорошо помню я это! — Валентина положила руку на плечо Ветлугина. — Вы слышите, как воет на чердаке ветер? Как он шумит на крыше, будто хочет своротить её с дома!.. Тогда всё разлетится... и свет, и тепло... В такую страшную ночь немыслимо быть одинокой!

Валентина проснулась от и испуга: кто-то держал её за руку. Да, что же это такое? Она лежала, закрытая простыней и одеялом... но она была не одна... Она повернула голову, готовая вскрикнуть от испуга, — и не вскрикнула: возле её узкой кровати, на коленях, склоняясь к ней на подушку, прикорнул Виктор Ветлугин.

Серый рассвет вползал в комнату. Было ещё темно, но Валентина сразу заметила, какое счастливое лицо у Ветлугина.

От её резкого движения он открыл глаза и остановил на ней взгляд.

— Жизнь моя! — прошептал он тихо. — Радость моя!

Он был счастлив... Он был счастлив!

Валентина спрятала лицо в ладонях.

— Боже мой, что я наделала!

Отчаяние, прозвеневшее в её голосе, хлестнуло Ветлугина. На сердце у неё захолонуло. Желая успокоить её, он придвинулся, чтобы заговорить с ней, но она обеими руками оттолкнула его.

— Я вас ненавижу! Как смели вы воспользоваться моей слабостью! — вскричала она, охваченная гневом.

Она не смотрела на Ветлугина и не могла видеть, как он побледнел, как затряслись и растянулись у него губы, уродуя лицо гримасой нестерпимой боли. Она только почувствовала вдруг содрогание его большого тела, забившегося на краю кровати в припадке тяжёлого мужского плача.

— Я вас не тронул... Я не мог вас тронуть, такую... больную!.. — почти выкрикивал он сквозь глухие рыдания. — Я вас, как невесту, сберёг...

Очень редко вспоминала Валентина о своей неудавшейся семейной жизни. Она избегала вспоминать это унизительное для неё прошлое.

Теперь оно властно напомнило о себе, и весь день на работе и теперь, возвращаясь домой, она перебирала всё, холодно, беспристрастно, беспощадно к себе и другим.

Детство, прошедшее под двойным гнётом истерички-матери и самодовольного невежды отчима, было чутко больным местом. Не менее тяжкий след оставили в её памяти замужество и смерть ребёнка. Только первые два года в институте были светлым пятном — стремительные дни, окрылявшие силой духовного роста. Слушая какого-нибудь мастера медицинских наук, Валентина испытывала благодать откровения. Перед ней как бы открывался смысл её собственной жизни. А ощущение своей ценности и обязательной нужности!? А ощущение чистой своей молодости? А нежная признательность всему и доверчивое ожидание счастья, только счастья!