Борис Левин - Юноша

Его обучили стрелять из винтовки и метать гранаты.

В той роте, куда Михаил был зачислен, он встретил Ясиноватых. Это его поразило. В Донбассе — Галузо, здесь — Ясиноватых! Куда ни приедешь, кого-нибудь встретишь. Как тесно!

— Вы как сюда попали? — удивился Ясиноватых.

И по тому, что Ясиноватых посмотрел на него подозрительно и обратился к нему на «вы», Миша понял, что тот не забыл происшедшего в райкоме комсомола.

Михаил объяснил, что приехал сюда от газеты. Он примет участие в наступлении, чтобы потом написать картину.

— Понятно, — заметил Ясиноватых. — Вы, значит, собираетесь воевать с белокитайцами для своей будущей картины?..

— Нет, конечно. — Миша побагровел.

И лихорадочно, спешно стал рассказывать о том, как он побывал в школе пилотов и в Донбассе.

— Я специально туда ездил на ликвидацию прорыва, — соврал он. — Хватило работенки… Галузо встретил. Здорово вырос парень. Развился. Гораздо сознательней стал… Ну, а как вы, товарищ Ясиноватых?

— Галузо и тогда был сознательней многих других: комсомольским билетом не швырялся, — сказал строго Ясиноватых и отошел в сторону.

После этого разговора Миша избегал Ясиноватых.

Он все время боялся, как бы не разгадали его мысли и не откомандировали бы обратно в тыл. В роте проверяли людей. Участвовать в предстоящем сражении считалось высокой честью.

«Даже для того, чтоб умереть, необходимы добродетельные ячейковые качества». Но Миша меньше всего думал о том, чтобы умереть. Он думал о подвиге. Он видел себя впереди бегущих в атаку. Он сделал что-то такое необыкновенное, что сразу его выделили и наградили. «Обо мне узнает Блюхер… А пока надо терпеть».

Он старался со всеми дружить. Рисовал портреты красноармейцев, вел общественную работу. Он старался быть «своим парнем», превозмогая отвращение к коллективной жизни Красной Армии. Ему было здесь так же одиноко, как и в школе пилотов, как в Донбассе. У них те же интересы, те же разговоры, те же цифры. Соцсоревнование. Пятилетка. Ликвидация неграмотности… «Боже мой, как это однообразно и обыкновенно!..»

В ночь накануне наступления Миша долго гулял один в поле.

Конец унижениям. Завтра решится все. Он распахнул полушубок. Ему было жарко. В груди тесно. Звезды застревали в горле. Он мечтал о славе, об ордене Красного Знамени, о Нине. Он небрежно приколет орден к пиджаку и заявится к Нине. К штатскому костюму идет орден Красного Знамени…

А утром Михаил вместе с другими побежал в атаку и громче всех кричал «ура». Он тоже во весь голос закричал: «Даешь Далайнор!», — а вышло тоненько и с хрипотцой. Забыв снять кольцо, он размахнулся до отказа и швырнул гранату. Но граната сама выскользнула из ослабевшей руки и легла рядом. Он терял сознание, ему казалось, что где-то поблизости работают в кузне. Когда он открыл глаза, увидел самолет. Пожалел, зачем он не летчик. Он сконструировал бы собственную машину и перелетел бы океан. Нет, он как Рихтгофен. Рихтгофен во время империалистической войны сбил восемьдесят неприятельских истребителей. А он собьет двести, триста, четыреста.

«Я собью тысячу. Восемьсот. Обо мне узнает весь мир. Ты хотела, чтоб я отличился. Вот я и отличился. Я выкрашу самолет в красный цвет и на плоскостях напишу твое имя. Так не надо: это пошло. Ты хотела, Нина, чтоб я был самый главный. Вот я и есть самый главный. Твой самый главный. Будь здорова. Всего доброго. Привет. Скоро прилечу».

Он бредил, помутневший взор его не различал, что над ним летал не один самолет, а целый отряд. И, конечно, он не вспомнил того, что еще совсем недавно ему говорил взводный командир, товарищ Близорук: «Нынче самолеты не вступают в бой одиночками, а только соединениями, не меньше звена».

Улетели самолеты, и опять стало тихо. Где-то далеко пел петух, сквозь облачный дым быстрей бежало небо. Ему хотелось повернуться на бок, но он боялся, что будет больно. Он чувствовал, что боль где-то очень близко, рядом, и не смел пошевельнуться. «Я хочу в кровать», — подумал он и удивился, что, прежде, чем подумал, произнес это вслух: «Укрой меня, мама. Ты хотела, чтоб я отличился. Прости меня за все. Я по-прежнему тебя люблю, Нина. Укрой потеплей, а то мне холодно». Усиленней заработали в кузнице. «Откуда кузнецы, когда кругом голая степь?» Сказал громко и сердито:

— Почему не идут самолеты?!

Заметив, что вместо «санитары» сказал «самолеты», он нехорошо выругался, решительно повернулся на бок и дико завыл от страшной боли в животе. Он был смертельно ранен.

Площадка «Книга — массам!» находилась в тридцати километрах от города, где росла Нина.

Пароход, на котором она ехала, опаздывал. Праскухин несколько раз звонил на пристань. Он ждал Нину днем — она приехала ночью.

Сверкая огнями, с колокольным звоном, точно карусель, поворачивался пароход. Близость встречи с Ниной волновала Александра. Дрожь пробегала по всему телу.

Нина тоже волновалась. И как всегда в момент сильного волнения, спазмы сжимали ей горло. Она вместе с другими пассажирами сошла на берег. Неожиданная темнота, поток людей, толкотня, сундуки, мешки (на стройку прибывало много рабочих) захлестнули Нину. Не выпуская из рук чемодана, она остановилась и беспомощно, неуверенно крикнула:

— Саша!

— Нина! — услышала она радостный голос Праскухина. — А я вас ищу…

Александр уходил на работу рано, возвращался поздно. Они обедали отдельно, ужинали вместе. Нина сама готовила завтраки и ужины. Ходила на базар, покупала молоко, яйца, ягоды. В остальные часы Нина много читала — готовилась к экзаменам в институт. Купалась в реке, чувствовала себя крепкой и, как никогда, счастливой.

Нина всегда узнавала — по выражению лица Праскухина, по его глазам, по его улыбке — о делах на стройке. Последние дни он приходил усталым и озабоченным. Строительство переживало трудности. Задерживали земляные работы. Плохо было с кирпичом. Прогулы увеличивались. Транспорт отставал.

Он жаловался на то, что на строительство попал кое-кто из бывших оппозиционеров, «правых» и «левых».

— Есть, которые хорошо работают. Ну а есть — тошно смотреть. Это главным образом те, которые раньше занимали ответственные посты: здесь им кажется работа маленькой… Хотя это вовсе не маленькая, — с раздражением замечал Праскухин. — Каждое дело можно сделать маленьким, если у тебя нет желания работать… Вот, например, Генкин. Он у нас в плановом отделе. До этого он заведовал плановым отделом в республиканском масштабе. Ему все кажется, что его снизили, что его обидели, и он работает спустя рукава… Видеть это, Нина, все равно что, когда приходишь в столовую голодным, набрасываешься на еду, а напротив сидит субъект, кривится и ест ту же пищу, словно принюхивается.

— Но они же коммунисты! — удивлялась Нина.

— Значит, плохие коммунисты, — отвечал Александр. — К ним трудно придраться, — продолжал он. — Формально у них все правильно… Но нет в их работе искренности. Делают одно, а думают другое… И кто их знает, что они думают? Вот что самое страшное. Человек с тобой в одной партии, в одной ячейке, и ты не уверен — друг это или враг.

— Но здесь они раскаялись, — говорила несколько наивно Нина. — Они же признали свои ошибки.

— Мало что раскаялись… В семнадцатом году они каялись и в двадцать третьем каялись… Как в партии трудности, они, задрав хвосты, подымают пыль, лай. Как почуют силу партии, бегут, поджав хвосты, обратно… Когда враг отступает, число храбрых увеличивается, — усмехнулся Александр.

Иногда Праскухин восторженно рассказывал Нине о какой-нибудь удачно проведенной работе на площадке. У него искрились глаза.

— Этот принцип кладки бетона у нас на стройке применяется впервые в СССР, — гордился он.

Нина вместе с Александром поехала в город. У Праскухина были дела в райкоме, в земотделе. Нина смотрела на знакомые улицы, на дома, как во сне. Она вошла во дворик. Там играли дети. Незнакомая женщина спросила у нее:

— Вам кого надо?

— Я здесь когда-то жила, — ответила с грустной улыбкой Нина.

Она прошлась по саду. Вспомнила папин белый китель. Петя. Хронята. «Слышишь? Топают по крыше!» Сергей Митрофанович. Сережа Гамбург. Гриша Дятлов.

Когда в автомобиле возвращались обратно на площадку, Нина поделилась впечатлениями с Праскухиным. Она рассказывала о своем детстве, о папе…

Александр смеялся. Он рассказывал о своем детстве. О сестре Елене, которую он очень любит.

— Это мать Миши? — спросила Нина.

— Да, — ответил Александр. И, точно вспомнив что-то нехорошее, поморщился. — Неприятный паренек.