Владимир Ляленков - Сёстры Строгалевы (сборник)

А рано утром следующего дня к избе председателя подошли пять человек новых — ребят и девушек.

— Доконали мы всё-таки семеркинцев, — весело говорил председатель, — а старики пусть теперь там сидят хоть до второго пришествия.

Дни стояли хорошие. Работа двигалась полным ходом. Однажды начальник сообщил мне по телефону, что я могу вернуться в Кедринск, что сюда вместо меня он посылает молодого и холостого. Выслушав начальника, я отправился в правление утрясти вопрос, как оплачивать сделанную работу. А когда я вышел из правления, меня догнала Настя и уцепилась за рукав.

— Что такое, Настя? — спросил я, глядя на побелевшее, испуганное лицо девушки.

— Мать пришла! — выдохнула она.

— Ну, иди в правление и сиди там, — сказал я и вместе с бухгалтером поспешил к стройке.

Не доходя метров двадцать до того места, где были вырыты ямки под столбы и плотники шкурили брёвна, я увидел семеркинскую строгую хозяйку. На ней была длинная, до самых пят, чёрная юбка. На голове и плечах чёрный большой платок. В руках она держала палку.

Мы подошли ближе.

— Ну что, Матрёна, пришла, — сказал бухгалтер, — от себя гонишь, а к нам заявилась?

Старуха даже головы не повернула. Я отметил, что лицом она постарела, худая стала. Бухгалтер хотел было её турнуть, но я взял его за плечи.

— Не нужно, Ильич, не трогай, пусть постоит, лишь бы не скандалила, — попросил я.

— Что, бабушка, замуж хочешь? — крикнул кто-то из моих рабочих.

Я погрозил пальцем.

Потом я обмерил привезённые накануне брёвна, указал плотникам, где тамбуры будут. Чёрная старуха всё стояла, смотрела в одну точку и беззвучно шевелила губами.

Постояла она с полчаса. Затем стукнула палкой в землю, повернулась и широкими шагами пошла к лесу.

Я смотрел вслед старухе, и мне стало жалко её. Но что поделаешь — всякому своё время.

1956

Федорыч и Картавин жили мирно. Спорили только, когда разговор касался общих тем. Обычно спор заканчивал Федорыч:

— Погоди, погоди, поживёшь — узнаешь. Хвост тебе подрубят, — предсказывал он.

Федорыч у тогда было пятьдесят девять лет. Картавину двадцать четыре года. Федорыч уже работал старшим прорабом на строительстве, а Картавин — только мастером. Федорыч утверждал, что верить на слово никому нельзя. Картавин говорил обратное — доверять надо больше. Старший прораб возмущался:

— Брось эти мысли, Борис, иначе шею сломаешь! — кричал он, тряся припухшими жёлтыми щеками. — Не верь никому! Себе не верь! Сказал: пять метров, хватайся за голову и лезь в чертёж, проверяй: а так ли? Пять ли тут метров? Языком нагородить знаешь сколько можно? Эге! Я тебе тоже намолоть могу до самого неба. Так-то. На всё требуй бумажку и роспись. Да ещё её, окаянную, печатью хлопни.

Сыпались примеры из жизни. Строил он двенадцать лет назад молокозавод под Вологдой. Представитель заказчика был мужик хороший: и выпивал Федорыч с ним иногда, и в лес на охоту ходили. И вот случилось, что на участке не оказалось метлахской плитки. А в фасовочном отделении полы предусмотрены как раз из такой плитки. Как быть? Обзвонил Федорыч все конторы — нигде нету. А заводишко через месяц сдавать нужно. Федорыч и заикнулся представителю, что, мол, давай сделаем деревянные полы. Будут тут девки бутылки да банки закупоривать — не всё ли равно им, какой пол? Согласился представитель. Сделали. Когда же приехала комиссия принимать завод — члены её крепко возмутились подобной заменой. А представитель, почуяв неладное, заявил прямо при Федорыче:

— Я знать ничего не знаю, никакого согласия я не давал.

Кое-как уговорили комиссию принять завод, а Федорыч от своего начальства получил выговор.

Ещё история. Совсем недавно, уже здесь, в Кедринске, сам начальник участка Гуркин, поскандалив с заказчикам, вызвал к себе Федорыча и сказал ему:

— Сейчас же переведи всех каменщиков с шестого дома на больницу.

Сказано — сделано. Перевёл Федорыч всех людей, хотя толком и не знал, зачем дом оголять. Хорошо. Через неделю начальник уехал в отпуск на юг, а управляющий трестом, узнав о случившемся, потребовал объяснений. Федорыч рассказал всё как есть; так управляющий едва-едва не уволил его с работы: ему не верилось, что Гуркин мог дать такую команду.

Картавин выслушал своего непосредственного начальника и сказал:

— Ты же видел, что людей переводить нет особой нужды, взял бы и не послушался.

Федорыч покосился на него и ответил:

— Ну это уж вы не слушайтесь… Вы народ уж больно грамотный… Пошли-ка лучше проверим… Ты посмотри, как там с коробами на чердаке подвигается дело, а я понизу пройду.

Федорыч не любил, когда ему возражали или ставили под сомнение его поступки.

Выйдут они из будки и разойдутся — Картавин лезет на чердак больницы, а Федорыч внизу просматривает, как работают люди. Главный корпус больницы был уже почти готов: стены имелись, крыша прикрывала их, и перегородки кабинетов были готовы. Оставалось уложить кое-где полы, навесить окна, двери, оштукатурить, побелить да покрасить, — много работы ещё было.

Заберётся Картавин на чердак и ходит согнувшись вдоль готовых вентиляционных коробов. Осмотрит их — и к тому месту, куда каменщики перешли. Постоит. Если что не так, поправит. Спросит, знают ли, как и куда пойдут ответвления, кивнёт и дальше двинется. Федорыч внизу

воюет. Хоть где ты будь: на чердаке ли, в подвале — всё равно слышен его голос:

— Ты куда полез, а?! Тебе там что надо? — разносится его крик. — Хочешь голову сломать, а я за тебя отвечай! Циркачить или работать пришёл сюда? Лоботрясы!

Федорыч выскакивает из-за угла и вдруг раскидывает руки в стороны. Возчик, который привёз доски, сбросил их как попало и собирается уезжать.

— Ануфриев! Кто так сваливает доски?! — набрасывается на возчика Федорыч. — Ты что, на свалку их привёз или на объект? Что такое?

— Не развернуться тут…

— А берёза зачем? — Федорыч подбегает к куче досок и тычет в одну из них ногой. — Зачем берёза сюда?! Ты себе на гроб лучше припаси её. Ну что ты привёз?

Возчик молчит. Ему нагрузили, он и привёз.

Федорыч знал, что возчик играет малую роль в этом деле, но нужно было вылить возмущение.

Вскоре он продирается под лесами к бригаде плотников, и слышно:

— Контингент! Ох и контингент, — хрипит он, — подождите мне… дай срок…

Набегается Федорыч, нашумит, порядок наведёт — и в прорабскую, а то где-нибудь на кирпичик или на бревно присядет передохнуть.

— Напрасно ты кричишь, Федорыч, — говорит ему мастер, — что толку в крике?

Федорыч плюётся:

— Ай-ай-ай! Ну чему вас там учили? Откуда вы берётесь такие хорошие? — таращит он круглые серые глазки. — Ты слушай, о чём толкую тебе… Я ведь не для зла говорю — ты мне в сыновья годишься. Ты инженер — хорошо. Год со мной работаешь — дело понимаешь. Но народу-то всякого вон сколько! Дурака и негодяя ты же не приметишь, как, скажем, клопа или блоху? А у тебя дело в руках.

— Нельзя же смотреть «а каждого как на негодля.

— Ах ты! Да я тебе вот что скажу: наша работа — это как на войне: сказал делать, и шабаш! Порядок должен быть.

Федорыч смотрит на площадь перед больничным городком, на строящиеся дома за площадью, на виднеющийся за ними растущий корпус завода.

— Вон на заводе у Репникова девку убило… Видишь ли, с карниза гайка тяжеленная свалилась и переломила череп. Да что ж, гайка там сама очутилась? Подлецы монтировали балки и оставили. Вот тебе и на…

О военных годах Федорыч не любил говорить. Как зайдёт разговор на эту тему, он и умолкает. Посидит, посидит, послушает и, если разговор затянется надолго, в сторонку отойдёт. Зимою, в сильные морозы, в прорабскую набивались рабочие обогреться. А они как соберутся, так и копнут прошлое. Федорыч бочком, бочком — и вон из будки. Уйдёт в другую бытовку и сидит там, курит.

Картавин однажды спросил его:

— Ты где воевал, Федорыч? Ты вот и хромаешь…

Федорыч помял по привычке щёки ладонями, посмотрел из-под бровей на мастера и сказал:

— Эх, Борис Дмитрич, есть такое — вспоминать жутко… Я, брат ты мой, как в декабре сорок четвёртого года последний раз выписался из госпиталя по чистой, так доктор, молоденький такой, сказал: «Я, Иван Фёдорович, подсчитал, сколько весят осколки в вашем теле». — «Сколько же?» — спрашиваю. «Восемьсот граммов. Так что, если поубавилось у вас кое-где костей да мяса, то железом всё восполняется».

Тут же Федорыч встал со скамейки, распоясался, задрал на спине рубаху с майкой, нагнулся. Смотрит Картавин: через всю спину от левого плеча тёмно-синяя полоса шириной в ладонь тянется. Будто широкой тонкой лентой перепоясан Федорыч.

— Разогнись, — попросил Картавин. Ему казалось — лопнет синяя плёнка от натуги.