Вячеслав Сукачев - По чистым четвергам…

— Да, это большой срок — усмехнулся Тихомиров, усаживаясь на старенький кожаный диван. У него никак не шел из головы этот дурацкий вопрос Елены Николаевны.

Может быть, потому, что без любви Катюхи вся жизнь его показалась обесцененной, пустой и никчемной… В самом деле — зачем все это, зачем сама жизнь, если равнодушен к нему самый близкий человек? И потом…

— Тебе скучно со мной, да? — обиженно спросила Елена Николаевна.

— Что ты выдумываешь, Леночка, — испугался Виктор Степанович. — Иди ко мне…

Но Елена Николаевна надула губки и упрямо сидела за столом. Он хорошо различал ее пухленькую щечку и острый нос — в сущности, она была еще почти девчонкой. Особенно сейчас выглядела она неприступно молодой: в черных вельветовых брюках, в которые была заправлена модная клетчатая кофточка, кроссовки на ногах, аккуратно подвитые белокурые волосы.

Виктор Степанович прикрыл глаза и снова позвал:

— Лена, очень тебя прошу, иди ко мне.

На этот раз она пришла, и Виктор Степанович, возбужденно блестя глазами, порывисто привлек ее и усадил к себе на колени, в который уже раз поразившись легкости ее тела, которое он почти не ощущал. Все более возбуждаясь, Тихомиров медленно проводил рукой по крутой линии ее бедра, выходя почти до подмышки, рядом с которой угадывалось упругое полушарие груди. Она же, положив голову ему на плечо, уютно, словно кошка, устроившись на коленях, вновь гладила его щеки, плотно зажмурив глаза. Ровное тепло исходило от ее молодого и сильного тела, частые удары сердца волновали Виктора Степановича все больше. Наконец она тихо застонала и потянулась к Тихомирову губами, в которые он погрузился с болезненным наслаждением, чувствуя, как кружится голова и стучит в висках…

— И чем же все это кончится у нас? — прошептала Елена Николаевна, устало привалившись к Тихомирову, неподвижно лежавшему на спине с широко открытыми глазами. — И вообще… сегодня нельзя нам было… понимаешь?

— Да, — одними губами произнес Виктор Степанович, вспоминая простенькое лицо жены, ее отчужденно-холодный взгляд. — Если что-нибудь случится, Лена, я на тебе женюсь…

— А как же твои дети? — недоверчиво спросила она, на мгновение затаив дыхание.

— Они уже большие, — глубоко вздохнул Тихомиров и, нащупав руку Елены Николаевны, крепко пожал ее.

Как-то Виктор Степанович занемог на работе. Закружилась у него голова, запершило в горле, ладони покрылись липкой испариной. До обеда он крепился, то и дело перехватывая внимательные взгляды Елены Николаевны, сидевшей вполуоборот от него у окна, а после обеда не выдержал, связался по селектору с директором и отпросился домой. Следом за ним на лестничную площадку выбежала и Елена Николаевна, пристально разглядывая его светло-голубыми глазами под коротковатыми ресничками.

— Что с тобой? — тронула она его за рукав модного кожаного пальто.

— Да вот, — виновато развел он руками, — занемог что-то я…

— А у меня задержка, — нервно оглядываясь на дверь, сообщила Елена Николаевна.

— Да? — растерянно спросил Тихомиров.

— Уже три дня… Я с ума, наверное, сойду.

— Но почему, Леночка, — начал было он говорить, но она резко перебила его:

— Ладно, иди. Как-нибудь сама обойдусь. — Видимо почувствовав, что ошарашила его своей резкостью, уже более мягко добавила: — Иди, милый, и ни о чем не думай… И звони мне, хорошо?

— Хорошо, — ответил Виктор Степанович и задумчивым взглядом проводил Елену Николаевну…

А дома его не ждали. Не без удивления увидел он, что сидят за кухонным столом его жена, Томка — ее давнишняя подруга, и Маша Конькова, тоже работница трамвайного парка, с которой Тихомиров раза два до этого уже встречался. На столе в синей тарелочке лежали огурцы вперемежку с солеными помидорами, на пергаментной магазинной бумажке лоснились кусочки тихоокеанской сельди. Картошка в мундире и черный хлеб завершали убранство стола.

Двери Виктор Степанович отворил своим ключом и сразу же почувствовал горьковатый дым папирос, сквозь неплотно прикрытые двери на кухню расслышал грубый, надтреснутый Томкин голос. Пока снимал пальто и разувался, на шум вышла Катя, а следом за нею и подруги, явно озадаченные его появлением.

— Что за праздник? — внешне спокойно спросил Тихомиров.

— Да вот, выходной у нас совпал, — немного растерялась Катя.

— А у Машки еще и день рождения сегодня, — добавила Томка, локтем подталкивая добродушно улыбающуюся Конькову.

— И сколько же вам стукнуло? — усмехнулся Виктор Степанович, проходя в комнату.

— Так это… значит, — растерялась Маша.

— Сколько стукнуло — все наши. — Томку смутить было нелегко. — И вообще, у женщин о возрасте не спрашивают…

— Вот как, — Тихомиров с внимательной язвительностью уставился на Томку, стоявшую перед ним в старой вязаной кофточке, и трикотиновой юбке, из-под которой выглядывали тонкие ноги в штопаных-перештопаных чулках.

— Что-нибудь случилось у тебя? — спросила Катя, нетерпеливым жестом отправляя подруг на кухню.

— Да нет, ничего особенного.

— Почему же ты не на работе?

— А ты?

— У меня по графику выходной.

— А я что-то плохо себя чувствую, — с неожиданной грустью пожаловался Тихомиров. — Вынужден был отпроситься.

— Температуру мерил? — Катя внимательно смотрела на него.

— Нет еще.

— Иди к себе и ложись на диван… Я сейчас градусник принесу.

Виктор Степанович послушно удалился, с невольной радостью отметив озабоченность в голосе жены. Вскоре она пришла с градусником, принесла подушку и шубу и, пока Тихомиров замерял температуру, терпеливо сидела у него в ногах. И он, ощущая ее ровное тепло, видя до боли знакомое и близкое лицо, встревоженную сосредоточенность глаз, внезапно задохнулся от одной только мысли, что собирается навсегда расстаться с женой. Впервые он подумал о том, что же будет с нею среди всех этих Томок и Машек? И что будет с ребятишками, которым на самом-то деле до полной взрослости еще расти и расти…

— Давай посмотрим, — протянула руку за градусником Катя. — Ого, тридцать восемь и семь. — Она вопросительно взглянула на него и быстро вышла из комнаты.

«Почему у нас так все сложилось? — тоскливо думал Виктор Степанович, словно впервые разглядывая полки с книгами. — Ведь я ее любил… Точно любил! Да и она меня… А потом, что же случилось потом? И когда? Еще эти чертовы левые проекты, отнимавшие все свободное время. А как было без них? Поди попробуй прокормить семью из четырех человек на сто шестьдесят рублей оклада. Вон, один плащ его восемьсот рублей стоит. А Катина шуба? А Сережку с Оксанкой одеть… Вот и получилось так, что нам личная жизнь стала в тягость. Если выпадала свободная минута, которую я мог провести с Катей, мы тут же заговаривали о семейных проблемах — где взять деньги на покупку ковра или кухонного гарнитура? И как я ни тянулся, мы все же всегда эти вещи покупали последними… Что же, из-за денег все? Скорее всего — и из-за них тоже… А из-за чего еще? Мы ведь так ни разу и не съездили на юг, к морю. Мы и вообще за десять лет отдыхали только однажды: у матери в деревне. А так у нас все то ремонт квартиры к очередному отпуску поспевал, то у меня хорошая „левая“ работа, то Катю просили кого-нибудь подменить… В театр ходили лет пять назад, кино только по телевизору смотрим. — И Виктор Степанович внезапно сам поразился: — Так чем же мы живем? Какая радость нам от этой жизни?»

— На, прими таблетки, — вернулась к нему Катя.

Тихомиров, не глядя, проглотил лекарство, запил теплой кипяченой водой и откинулся на подушку. Он лежал и смотрел на свою Катюху, неприятно пораженный запахом вина от нее, он смотрел на ее располневшую фигуру, не первой свежести домашний халат и впервые за все это винил себя.

«Женщина всегда такая, какою мы ее хотим видеть, думал Тихомиров, болезненно морщась от сознания своей бесконечной вины перед Катюхой, которая при нем, на его глазах превратилась в равнодушную бабу, на которую он хотел свалить вину за это. — Женщина не старится сама по себе, — еще подумал Виктор Степанович, — потому что душу человеческую нельзя состарить, мы просто сами старим ее в своем воображении…»

— Катя, — хрипло сказал Тихомиров, виновато глядя на нее снизу вверх, — Катюха, почему так скверно у нас все получилось?

— Лежи, — тихо ответила Катюха, — тебе нельзя волноваться… Вечером попаришь ноги в горчице и попьешь чаю с малиновым вареньем — все у тебя и пройдет…

— Иди, — еще сказал Тихомиров, — они ждут тебя там.

— А никого уже нет, слабо улыбнулась Катюха и вновь присела к нему на диван и легонько взъерошила его волосы. — Витя, ты совсем у меня поседел… А какие у тебя были волосы!

— Катя, — Виктор Степанович через силу сглотнул, поймал ее руку и прижался губами к ней. — Катюша, я виноват перед тобою…