Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

Я вас во сне видел, Муся, — щуря глаза, говорит ей Тутошкин. — И надо же такой ерунде присниться!

Муся, мне кажется, хочет обозвать Тутошкина дураком, но не решается осложнять события. Она пришла поискать у нас сочувствия.

— Какие с вами девчонки дохлые пойдут на перевал, а меня перевели в туристы, — вздыхает она.

Ухо, горло, нос, оторвавшись от штопки казенных штормовых брюк, резонно замечает:

— Это потому, что у тебя противовес большой. Вон какая толстая. Кто тебя вытащить сможет, если куда–нибудь сверзишься?

Муся молчит.

У нее длинные косы. Прямо Василиса Прекрасная — еще бы кокошник этой Муське на голову!

Не дождавшись от нас сочувствия, она уходит.

Я смотрю ей вслед.

У нее медленная походка.

Ее флегма раздражает.

Я смотрю на ленивую, извилисто–спокойную, толстую', сытую ее косу и думаю, сколько нужно времени, чтобы следить за этаким добром. Я представляю, как она моет голову, и горы мыльной пены вокруг, и чувственное расчесывание влажных прядей перед зеркалом, неторопливое, обстоятельное… И начинаю злиться. Кому нужна эта краса времен Ивана Калиты? Ритм времени и его требования диктуют нынче простой и удобный покрой одежды. Простые и удобные прически. Девушку с косами сейчас даже на работу не везде возьмут. Разве для съемок в кино, если у нее окажется талант.

Нет, мне не жалко Мусю Топорик.

И я начинаю думать о Кате. Вообще–то думать о ней я почти не перестаю. Но день так уплотнен, что из–за мелкой беготни я не имею возможности сходить к девушкам поболтать, а за обедом многого не скажешь.

Но вот опять утро — и мы уже в пути. Мы очень рано вышли, еще затемно. Дорога длинна и трудна, а днем начнет припекать.

Мы основательно завьючены — кроме того, что должно нести из бивачного и прочего снаряжения, у каждого из нас есть личное барахлишко. Без него тоже не обойдешься, без какого–нибудь запасного свитера.

Светает, и на снежнике явственно видны следы медведя: пропер тут мишка напролом, но не без ума, — чувствуется, что альпинист он божьей милостью.

Почти не разговариваем: трудно.

И вдруг кто–то впереди — по–моему, Володя Гришечкин — очень проникновенно заявляет:

— Братцы! Братцы, я скоро откину сандали. Я больше не могу.

В ответ — ни слова. Мы ему верим. Ему с непривычки ой как достается! Но он здоров — кровь с молоком. К тому же освобожден от излишнего электричества. Подъем осилит за милую душу.

Володя думает, что мы ему не верим, потому и молчим, не бросаемся на помощь. Ом заводит свою пластинку опять. Но вот его уже не слышно — втягивается, вероятней всего, потому что по сторонам маршрута нигде не видно «откинутых сандалий».

На мой взгляд, задешево он собирался их откинуть. То ли еще будет — если не сегодня, то чуть попозже! Этот перевальный поход — он, в сущности, вроде разминки: чуть посложнее (все–таки с грузом) панорамного восхождения.

Вот и привал — на валунах, лобасто выпирающих из–под слежавшегося крупнозернистого снега. Это уже не первая передышка на пути к седловине, через которую нам нужно перевалить. Но на сей раз мы отдыхаем с чувством, и Персиков для начала «определяет стороны света»:

— Женщинам по своим делам на запад, мужчинам — на восток!

Едим, что послаще: сгущенное молоко разбавляем снегом, кисель–концентрат подвергается той же разжижающей обработке — подкисленная жижа питательна и утоляет жажду. Грызем чернослив…

Такая вот наша жизнь. Мясом не побалуешься.

Не успели как следует понежиться, подзагореть, пользуясь высокогорными условиями и приятным местечком, как тот же подтянутый, весь в струнку, Персиков звонко возвещает:

— Прошу закрыть свои голые телеса и приготовиться к движению!

Тут, собственно, уже мало остается пути — часть долины, протяженный склон, покрытый осыпями крупной пластинчатой щебенки… Идти по этим пластинам даже удобно, хотя и опасно: нарушишь одну — поползут все. Чуть прикасаемся к ним носками ботинок, сдерживаем дыхание — кажется, стоит только освободиться от рюкзаков, и тотчас взлетим мы над этим склоном подобно духам.

Неподалеку ждет нас так называемая «зеленая гостиница». Никакой гостиницы, конечно, нет и в помине. Это уютная, плоская, как тарелка, ложбина за перевалом. Она плоска до невозможности, она лыса: ничего, кроме чахлой травы. Нет дров.

Чтобы не возиться с примусами — их мало, разбредаемся кто куда в поисках топлива. Точно так же несметные полчища альпинистов искали здесь дрова до нас.

Ломаем чахлые карликовые прутики рододендронов. К сожалению, их тоже основательно повыдергали.

Все устали, и варить обед никому не хочется.

— Есть предложение жрать томат просто так. А крупу экономить, — говорит Ухо, горло, нос.

Тутошкин, растянувшись на камне и выставив пузо для солнечного обогрева, лениво советует ему:

— Кончай дурью маяться.

Он староста: ему нужно только скомандовать… Приценивающе смотрит на Самедову.

Но Катя отказывается.

— Я не умею варить, — стеснительно говорит она.

— Как это не умеешь? — грозно вопрошает Тутошкин. — Учись, если не умеешь!

Но Катя только пожимает плечами, явно игнорируя слова старосты. И впрямь видно, что в деле варки обеда ни таланта, ни энтузиазма она не проявит.

Какая–то она вся самоуглубленная. Мало смеется. Мало разговаривает. Не принимает участия в шумных забавах. Будто готовит себя к чему–то необычайному, что без остатка потребует всей ее энергии, даже той, какую она может нечаянно израсходовать, болтая, хохоча и дурачась с подругами.

— Янина, — говорит почему–то уже не Тутошкин, а Ким, кладя к стопам девушки плотный пучок рододендронов, — возьмите, пожалуйста, дело приготовления еды в свои руки, а то я вижу, что кое–кто начинает самостийно пожирать продукты в сыром виде.

Она охотно соглашается, будто только и ждала, чтобы ей предложили заняться варевом.

— Тут есть щавель, — говорит она уже как хозяйка положения, — поищите, мальчики, сообразим зеленый суп. Только поживей!

Прискорбно, что кулинарными способностями она, кажется, не блещет. Говорит, со смешком пробуя, что у нее получилось:

— О, сегодня у нас не суп, а сборный железобетон.

Но суп все–таки неплох, если иметь в виду, с каким трудом удалось его сварить, почти не имея дров. Суп съедобен! А чай — тот вообще вне критики. Разве что сахар изрядно попахивает той, вероятно собачьей, мазью, которой обильно смазаны наши ботинки.

Благодушествуем. Опять–таки никому не хочется мыть посуду: вода в ледниковом ручье, соответственно, как лед. Жир, смешанный с песком, застывает на стенках посуды этакими лепными украшениями.

— Мыть посуду в наших условиях — пижонство, — авторитетно заявляет Ким, но вопреки этому мнению я подхватываю кастрюльки и ухожу к ручью.

Работа предстоит упорная. Но кому–то ведь нужно. Рассчитываю, что на выручку придет Катя. Но она не приходит. Она вроде как в трансе. Самоуглубилась.

Не могу понять ее, хотя и пытаюсь. Эта ее молчаливость как электромагнитное поле: невольно втягивает.

Впрочем, только меня. Со мной такое впервые. Ирина — она была шумная, яркая девушка. Пришла, увидела, победила. А победив, рассмотрела повнимательней и ушла. Но Катя… со мной такое впервые… И я объясняю это просто, почти на том же уровне понимания как физики, так и психологии человека, что и у Гришечкина: у нас разные полюса, нас должно влечь друг к другу. У всех остальных парней одинаковые с Катей полюса. Их отталкивает. Правда, в цепи моих примитивных рассуждений есть уязвимое звено: меня–то к Самедовой тянет, а вот она душевно даже не шелохнется, не отреагирует ни словом, ни взглядом. И мне горько сознавать это.

Мимо проходит Персиков. Я знаю этого альпиниста — вернее, слышал о нем еще в те времена, когда он начинал, был разрядником. Известно его достижение — он осуществил с группой смелых ребят подъем на одну из сложных вершин Центрального Кавказа и спуск с преодолением отвесно–вогнутой скалы. По этому маршруту до него никто не ходил. Представляю, каково ребятам было ночевать на той скале в какой–нибудь подвешенной к крючьям палаточке Здарского!

Но я сроду не думал, что он такой красавец, этот Персиков.

Вот он ходит по лагерю в шортах под ремень. Из–под них сбегает, обрисовывая бедра, черное трико. Это, так сказать, костюм для отдыха. На леднике, помнится, его лицо было закрыто темным плексигласовым или целлулоидным щитком, предохраняющим от ультрафиолетовых лучей, а на плечах морщинилась прозрачная курточка не то из нейлона, не то из полиэтилена. Точно такие делают для продуктов непромокаемые мешочки.

Насколько Персиков женствен и даже кокетлив, настолько жена груба и мускулиста, точно мужчина. Может, чувствуя это интуитивно, Ольга Семеновна лезет из кожи вон, чтобы очаровать ее мужа. Но он вроде как и не замечает Ольгу Семеновну. А трудно не заметить ‑ вкрадчиво–хищная ее красота ест глаза, как дым. Мало того, что взгляд Ольги Семеновны проникает в душу, он еще и жжет. Плохо, когда одному человеку отпущено столько внешнего лака, точно это и не человек вовсе, а некая условно выписанная фигура с палехской шкатулки. Лак, конечно, ослепляет, таково его свойство, но он способен и оттолкнуть. Понимает ли это сама Ольга Семеновна? Думаю, что понимает, иначе она не была бы так заносчива и зла.