Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

— Он сорвать хочет с пятилетки-то, — крикнул Карпушев.

— Кто сорвать? Я сорвать хотел? Я? — обиделся Савельев. — Ты думаешь, я совсем без понятий?

— Я ничего не говорю. Ты говоришь-то, а не я.

— Мало ли что говорю!..

Савельев сложил ногу на ногу, отвернулся и принял вид, что продолжать спор не намерен.

Заговорил до сих пор молчавший Баскаков.

— Тут насчет денег говорили. Ета... как ее...

Баскаков покраснел, кашлянул и, рассматривая носки своих сапог, докончил:

— В случае чего, можно и нам... три рубля, вчера от матери.

Не поднимая глаз, он достал трешницу и заметно дрогнувшей рукой протянул ее Курову.

Куров смотрел на Фому недоумевая, потом вспыхнул и, толкнув Липатова локтем, бросил.

— Тащи лист бумаги!

Вскоре Баскаков расписался в подписке трех рублей на индустриализацию. Куров вытащил накопленные девять гривен, положил на лист бумаги и тоже расписался. Выложил пятаки Липатов, пересчитал и под молчание взвода тоже расписался.

Подписной лист с деньгами положили на межкроватный столик, к нему подошел Карпушев, положил четыре рублевки и почему-то на цыпочках ушел за группу молча сидевших товарищей.

Савельев слазил в свой сундучок, не поднимая глаз прошел к столику и положил на него шесть рублей серебром.

Красноармейцы чувствовали себя неловко, будто они сделали такое, от чего стыдно. Люди по одному поднимались с коек на цыпочках, по-утиному раскачиваясь, выходили в коридор.

В остальных взводах в эти дни было то же самое. Лихорадка, охватившая страну, передалась и эскадрону. Красноармейцы, сгруппировавшиеся вокруг коммунистов и командиров, по ежедневно новым сведениям видели, что вся необъятная страна, охваченная новым подъемом, зашевелилась в исполинском движении. Они ожидали, что это движение многомиллионного народа неминуемо должно захватить и эскадрон, в этом они были убеждены и теперь желали только одного: чтобы скорее определилось их место в этом движении, определилась бы степень участия.

Вот почему сегодня не надо было Шерстеникову бегать по взводам и кричать: «На партейное собрание! Партейцам и комсомольцам обязательно, а которые беспартейны — желательно, всех. Айдате! Сейчас открывать». Ленинский уголок сегодня был набит до-отказа.

И когда отсекр ячейки Робей, зачем-то постукивая карандашом по графину, поднял голову, на него в упор смотрело несколько десятков пар глаз, нетерпеливо говорящих: «Чего волынишь? Давай живо».

— Открытое партийное собрание ячейки ВКП(б), совместно с комсомольцами, считаю открытым, — пробубнил он привычное и надоевшее. — Прошу наметить председателя и секретаря.

— Смоляк!

— Ветров!

— Хитрович!

— Хватит! — недовольно оборвал кто-то. — Двоих надо только.

— Так, — чиркнул Робей по пустому листу. — Может, всех троих? — зашнырял он по лицам коммунистов.

Доклад об итогах Всесоюзной партконференции делал Смоляк. Он говорил жарко, с непоколебимой верой, как могут говорить только старые военкомы.

Размахивая рукой, как на боевой рубке, Смоляк врубался в сознание красноармейцев с таким же лихорадочно-безумным остервенением, как он это делал в боях гражданской войны.

Мощные хлопки, гарьканье и неистовое топанье глушили слова Смоляка. И когда он звал к преодолению трудностей, к усилению темпов, вздувались жилы на красноармейских лбах, будто они уже подставляли свои хребты под пятилетку и, сгибаясь под ее тяжестью, с кряхтеньем повезли ее к заветной цели.

Смоляк плюхнулся на скамейку взмокший и опустошенный.

— Перры-ыв! — крикнул кто-то из задних рядов. Красноармейцы, как вспугнутые, вскочили и заторопились к выходу. Председательствующий Ветров стучал по графину и по столу, но все уже выходили. И тогда, чтобы реабилитировать себя как председателя, он крикнул:

— Объявляю перерыв на десять минут!

— Хватился, — усмехнулся Куров, — когда уже все разошлись!

Разбирая подвинутые Хитровичем записки, Смоляк ревниво ловил долетающий красноармейский гул, стараясь по нему определить настроения. «Трактор... промышленность... рабочие... буржуазия...» — долетало до Смоляка, и этих отрывков ему было достаточно. Он уже знал, что доклад до сознания красноармейцев дошел.

Разнообразие записок — «красноармейских мыслей во время доклада» — Смоляка не удивило. Здесь были и прямые вопросы, и с хитрецой, и с поддевкой, и даже совсем к собранию не относящиеся.

А если буржуазия нападет, вот тебе тогда и пятилетка.

Канбаины на лошадях возются или на машинах?

Говорите — рост посевной площади, а земля-то где? Ведь она не растет.

А какие нам выйдут льготы в признаках жизни?

Почему лозу не привозят к деревянной кобыле?

Говорят, Липатов драку в деревне устроил.

Шпоры третьему взводу дали, а пряжек к ремешкам нету.

Будет в Верхнеуральск железная дорога построена или нет?

Я читал, что пятилетку-то выдумал один японский министр, а не мы. Правда это или нет? И этот министр будто в суд на нас хочет подать Лиге наций за то, что украли.

Как мы догоним буржуазию и Америку? Что они, дожидаться, что ли, будут? Или, может, кто их подержит пока?

Прения велись вяло и казенно, пережевывали сказанное или упущенное в докладе. Красноармейцы уже начали зевать а по одному выходить на закурку.

Выступил Куров. Он заговорил об эскадронных делах: о занятиях, оружии, лошадях, дисциплине, на что надо обратить внимание и подтянуться.

Ковалев, стоявший у двери, презрительно заворчал:

— Замолол, закаркал кыргыз. Не хуже тебя рубим.

— Он в комиссары метит, вот и тренируется.

— А куда ты, — перебивая Курова, выкрикнул Ковалев, — куда ты фунт масла девал, когда на кухне рабочим был?

Куров густо покраснел и, подавившись выкриком Ильи, закашлялся. Масло он, будучи рабочим на кухне, попросту съел, и оно мучило, его неизжитым позором.

— Не перебивайте, товарищи! — вступился за Курова председатель. — Маслу время уже полтора года, Куров за это отнес наказание и давно свою ошибку исправил.

— Ковалев всегда мешает, — сказал кто-то из собрания.

— Чья бы корова мычала, а Ковалева молчала.

— Крой, Артем, без останову! Ну ево! Мало ли с кем что бывает!

Поддержанный собранием, Куров оправился и заговорил снова:

— Я к тому говорю, что надо нам тоже организовать социалистическое соревнование, как на заводах. Рабочие такую кашу заварили, а мы что же, в стороне остаться должны да ждать? А что касается сельского хозяйства, то нам надо коммуну организовать.

О соревновании и коммуне выступили Гарпенко, Ветров, Липатов, и к концу собрания эти вопросы стали центральными.

В резолюции подготовку проекта договора поручили президиуму ячейки, а организацию группы в коммуну — Курову.

Вечером с полотенцами под мышкой шагали на Мсту два помкомвзвода. Низкорослый сутулый Ветров шел, сердито горбясь. Его длинный, угловатый подбородок, сильно смахивающий на лошадиный, упрямо толкался вперед, будто кто его хотел задержать. Его походка и манера держать голову, выставив ее вперед, как под удар, взмахи рук, короткие и сильные, как на рубке, напоминали Курова, с той только разницей, что у Ветрова все это было врожденное, свое, а у Курова — ветровское, бессознательно, скопированное за год совместной с ним службы. Шагавший рядом Хитрович являлся полной противоположностью Ветрову. Высокий, ладно скроенный, он шел, размахивая руками будто плетьми. И жестоко обиделся бы за его командирское звание Люшкин, если бы в глаза посмотрел он сейчас Хитровичу — эскадронному рубаке и бесстрашному наезднику. В них было что-то не командирское... Не было в них той холодной уверенности и прямоты, что знал и что видывал у командиров Люшкин, да и каждый красноармеец.

— . Ты, это самое, брось, — рубил рукою Ветров. — Не время сейчас этим заниматься, да и не к лицу она нам, любовь-то. Любовь! — презрительно повторил он. — Тьфу! И что она тебе далась, не понимаю. Уж если не можешь без этого, — женись. Возьми и женись. А ныть — это дело не наше, это ты оставь мещанам, им от безделья это сподручнее. От нее это? — спросил он, кивая на бумажку, которую мял в руке Хитрович.

— Это? — встрепенулся Хитрович. — Нет, это мне красноармеец чего-то сунул... Анисья пишет, — пробормотал он, взглянув на бумажку, — которая в прошлом году играла у нас в драмкружке... — Он шумно вздохнул.

— Тьфу, быдло! Сдобная барышня!

Ветров засопел, его лошадиный подбородок еще более оттопырился.

Дальше шли молча. Шпоры позвякивали тихо и нежно: дзинь-дзинь! дзинь-дзинь!

Вечерняя ленивая пыль хватается за шенкеля, ловит звонкие репеечки и не поймает.