Иван Слободчиков - Большие Поляны

И Уфимцев выложил перед Векшиным то, о чем не раз думал в долгие бессонные ночи зимы, когда назревала катастрофа истощения и падежа скота от бескормицы.

Векшин слушал, не шевелясь, склонив голову, недовольно выпятив губы. Наконец не выдержал:

— Я не знаю, Егор Арсентьевич, к чему ты все это придумываешь, на себя берешь? Планы выполняем по всем видам и при этом поголовье скота, государству не должны, к чему вся эта канитель?.. О колхозниках надо сейчас думать. Сам знаешь: огороды обрезали, скот сократили, аванец деньгами мал, — как жить народу? Ему сейчас хлебушка побольше, чтобы дыры заткнуть. А ты тут со своими проектами. Ведь от себя отрывать будем!.. Нет, я на это не согласный!

Он приподнялся, словно хотел встать, закончить разговор, но вновь сел.

Уфимцев подумал: в чем-то тут Векшин прав, преждевременно сократили нормы подсобного хозяйства колхозникам — недовольны люди. Но именно это как раз и должно заставить руководителя расширять и укреплять хозяйство колхоза, чтобы основные доходы колхозника были от коллективного хозяйства.

И он сказал Векшину:

— Нет, так не пойдет, товарищ Векшин. Тут подачками не отделаешься. Надо вперед смотреть, о завтрашнем дне думать.

— Хватит, насмотрелись! — угрюмо ответил тот. — У хлеба да без хлеба, — не может быть такого положения! Надо сегодня дать колхознику, на нем земля держится. Его не будет — ничего не будет.

— Так я о колхозниках и забочусь! — крикнул Уфимцев, удивляясь непонятливости Векшина. — О их обеспеченном будущем... И я добьюсь того, что через два-три года наши колхозники будут зарабатывать не меньше, чем в передовых колхозах. Запомни эти мои слова!

— Запомню, запомню, — насмешливо ответил Векшин, — крепко запомню... Когда народ побежит из колхоза, я им скажу о сегодняшних твоих словах.

Уфимцев вспомнил брата: что-то общее было у них с Векшиным, но что — не успел додумать.

— Оказывается, отсталый ты человек, Петр Ильич! — не сдержал себя Уфимцев. — Какой же ты руководитель, если в азах экономики не разбираешься! Плетешь черт знает что! Я тебе объясняю, доказываю, а ты...

— Ты очень грамотный! — в свою очередь рассвирепел Векшин. — Такие вот, как ты, не один уже колхоз развалили. Все у них счеты да расчеты, а люди за полтинник спину гнут... Жили мы при Позднине, не было этих проектов, а жили неплохо...

Они долго еще сидели. Колхозницы разошлись по домам — встречать коров. И солнце ушло за Кривой увал, се́ло где-то в Коневских лесах. Наступали сумерки, перестали гудеть моторы в мастерской, на уличных столбах села вспыхнули лампочки, а они все спорили, никак не могли договориться.

Спор с Векшиным Уфимцев перенес на заседание правления. Правление поддержало председателя, подтвердив, как и было записано в производственном плане, решение выдавать на трудодень но два килограмма зерна.

Вызвал огорчение Уфимцева Гурьян Юшков, бригадир шалашовской бригады. Маленький, щупленький, он сидел в углу, нахохлившись, белея высоким незагоревшим лбом. За все время заседания Юшков не сказал ни слова, но когда стали голосовать, поднял руку против.

Почему-то никто особенно не удивился этому, кроме Попова.

— До Гурьяна Терентьевича такие вещи, видимо, не враз доходят, — сказал он ядовито, — требуется некоторое время.

— Помолчи, Алеша, — сказала Стенникова, встревоженно наблюдая за Юшковым.

Тот поднялся, вытянул из-за пояса кепку, встряхнул ее, глубоко натянул на голову и, мельком взглянув на Попова, вышел из комнаты.

Уфимцев следил за ним, пока он шел к двери. «Надо побывать у него, поговорить по душам... Умный же человек, что с ним стряслось?»

Гурьян Юшков был хорошим бригадиром — беспокойным, хозяйственным. Уфимцев не помнит случая, чтобы застал Гурьяна дома. Он больше видел его сидящим, сгорбившим спину: летом — в стареньком дребезжащем ходке, зимой — в розвальнях, набитых соломой, погонявшим вожжой неторопливого пегого мерина. Все в колхозе настолько привыкли к молчаливому Гурьяну и его Пегашке, что с трудом верили, будто и он когда-то уходил с семьей из колхоза.

Все дни после заседания правления Уфимцев не раз думал о Гурьяне Юшкове, но попасть в Шалаши не удавалось — что-нибудь да отвлекало. «Завтра обязательно съезжу, хоть камни с неба», — решил он наконец.

Было это под вечер, когда он — потный, уставший — возвращался домой с дальних покосов. Впереди поблескивала Санара, по ее пойме среди невысоких кустарников стояли частые стога. Дали уже посерели, покрывались дымкой, а в пойме был еще день — тихий, нежаркий, со стрекочущими кузнечиками в колкой траве. Что-то успокаивающее было в этих светлых лугах со стогами, в притихших кустарниках, в мягких излучинах реки. Хотелось остановить мотоцикл на берегу, влезть в воду, накупаться до озноба, а потом лечь у стожка, вдыхать запах сена, смотреть, как меркнут краски в полях, как синеет небо, слушать, как скрипят в лугах коростели.

Уфимцев съехал с дороги, подвернул к берегу и тут увидел на той стороне колхозное стадо. Коровы медленно шли по выгону, пощипывая траву. Где-то с ними должны быть два пастуха, его племянники — Сергей и Вася, сыновья Максима. Уфимцев поискал их глазами, но не нашел. Он вспомнил, что давно не был в летнем лагере фермы, и решил заехать.

Каждый раз, попадая на ферму, он испытывал чувство неловкости. Не потому, что считал себя в долгу перед животноводами колхоза. Причина была другая: заведовала фермой Аграфена Васькова, или, как ее звали раньше, Груня Позднина, его бывшая любовь.

Три года, пока он служил в армии, Груня ждала его, писала частые письма. И он отвечал, обещал: вернусь — поженимся.

Но что-то случилось с солдатом, может, время отодвинуло образ любимой девушки, может, повидав города, другие земли, сам солдат стал смотреть на жизнь иначе. Во всяком случае, встреча с Груней после демобилизации не вызвала у Егора прежней радости, хотя Груня была теперь не угловатой девчонкой, а красивой, рослой девушкой с румянцем во всю щеку. И ласкала она Егора, и целовала, и прижималась к нему уже без прежней застенчивости, как к будущему мужу, а он отвечал на ее ласки неохотно, тяготясь ими.

Он и месяца не прожил дома, уехал в райцентр, и они перестали встречаться. Председатель колхоза Трофим Михайлович Позднин не очень баловал дочь, не выделял ее перед другими колхозницами, одинаково требовал работу. А работа доярки известная: с раннего утра до позднего вечера на ферме, — коров не бросишь, не убежишь, тем более в райцентр за шестьдесят километров.

И Егор опять стал получать письма от Груни. В них уже звучала тревога. Груня добивалась ответа, когда он возьмет ее к себе. Егор тянул, отписывался, что не устроился еще с жильем, а потом перестал отвечать: встретил Аню, свою будущую жену, и понял, что только теперь полюбил по-настоящему. И все, что было у него с Груней, казалось ему тогда ошибкой молодости, оставшейся на память о деревенских годах жизни.

Когда Егор женился. Груня ничем не выдала себя, просто перестала слать письма. И долго не выходила замуж — в колхозе женихов было негусто. Это обстоятельство тревожило Егора, он считал себя виноватым перед Груней в том, что обманул ее ожидания, что из-за него она останется в старых девах.

И облегченно вздохнул, когда узнал, что Груня, наконец, вышла замуж за Мишку Васькова, счетовода колхоза.

Егор знал Мишку, тот был старше его всего на год. Рос Мишка худым и нескладным, носил очки и ничем другим не выделялся среди ребят, ничего такого, что могло врезаться в память, Егор за ним не знал, кроме одного случая, когда Мишку избили одноклассники. Произошло это, кажется, в шестом классе, но за что его били — Егор уже не помнил. Помнил только школьный двор, солнечный зимний день, разбегавшихся ребят и Мишку, приткнувшегося к ограде: из носа его на белый снег, рядом с брошенной сумкой, капала кровь.

Все эти годы, после отъезда из Больших Полян, Егор не встречал Груню, и она уходила все дальше и дальше из его жизни. В редкие наезды к матери он слышал о ней, но его уже не волновало упоминание ее имени. А три года жизни в областном центре, пока учился в партийной школе, и вовсе вычеркнули ее из памяти.

Вспомнил он о Груне тогда, когда, вернувшись в район, на одном из совещаний встретился с ее мужем, Михаилом Васьковым, работавшим теперь агентом райфо по Репьевскому сельсовету, куда входил и колхоз «Большие Поляны». Егор обрадовался земляку, хотел поговорить, но Васьков смотрел на него таким волком, что разговора не получилось. «Оказывается, ревнует жену ко мне, дурак!» — догадался Егор. Конечно, все в селе знали о прошлых отношениях Груни и Егора. Знал об этом и Васьков, но ревновать жену к ее прошлому — это, по мнению Егора, было просто глупо. Он был уверен, что и Груня давно позабыла его, — прошло десять лет с их последней встречи. За это время так много воды утекло в Санаре, что стоило ли искать тот омуток, где они купались в юности.