Евгений Дубровин - Оранжевая электричка

– Вот – девушка высунула кончик языка, совсем как в школе дразнятся девчонки.

– Вы учительница.

Девушка немного растерялась:

– Как вы угадали?

– У вас кончик языка в чернилах. Вы слизываете с тетрадок кляксы.

– Не может быть!

Девушка полезла в сумочку, достала зеркальце и, отвернувшись в сторону, принялась изучать язык.

– Врете вы все… – в голосе девушки была легкая досада, что она так легко попалась. – Но все-таки как вы догадались?

– От вас исходит назидание.

– Назидание? Разве я вас поучала?

– Вроде бы нет… Но чувствуется во всем во взгляде, в движениях. Вы преподаете арифметику?

– А вот и нет! – обрадовалась девушка – Не попали, схимник! Ли-те-ра-ту-ру!

– Это почему же я схимник? – удивился Коньшин.

– Ну… Сидите один… Как в пещере… Обложился книгами… Или вы создатель какой-то новой религии? Назад к природе? Так ведь? Сознавайтесь. Вы поклонник правды природы. Вы – Правдохолст. Можно я буду вас так называть? Но что же мне делать? Далеко до Покровского?

– Десять километров.

– Мне сказали, тут где-то ферма. Там, может быть, машина.

Коньшин покачал головой.

– Это не ферма. Так… Сторожка… Хранится оборудование для дойки… бензиновый движок. Потом ее запирают на замок. – Петр посмотрел на часы. – К вечерней дойке вы опоздали, так что сейчас там все закрыто. Я вам предлагаю переночевать у меня. А утром пойдете, утром всегда солнце. Дорога простая. Все время вдоль Дона.

– Однако… – заколебалась девушка.

– Вас… зовут…

– Таня.

– Петр.

– Петр-отшельник. Правдохолст. Красиво?

– Ничего. Так вот, ведьма Таня, я могу спать на улице. У меня есть спальный мешок и резиновая купальная шапочка.

– Ну что вы! Это было бы нечестно даже для ведьм. Но и идти некуда… Вот дела… Знаете что, отшельник Правдохолст? Будем спать вместе! – Таня смутилась… – Ой, что я такое ляпнула. То есть в палатке… Я залезу в мешок…

– В целях безопасности?

– Ну так… будет лучше…

– Тогда я завяжу для надежности тесемки.

– Вы на минуту выйдете? Хорошо?

Петр накинул на плечи плащ и вылез наружу. Монотонно шуршал в листве и траве дождь; от близкой утоптанной дорожки звук был другой: более твердый, сложный – струйки дождя огибали стебли ковыля, трепыхали слипшимися метелками в крошечных, тонких, как фольга, но казавшихся бездонными, лужицах; неясный звук прилетал с реки, даже скорее не звук, а движение как будто животное стряхивало с себя шкурой надоедливых насекомых: дуб воспринимал дождь с явным сопротивлением… его листва звучала жестко, недовольно, дубу явно были больше по душе солнце, зной, жаркий, приносящий с реки полную кошелку солнечных зайчиков ветер; тогда дуб блаженствовал, добродушно шелестел своею жестяной листвой, благоухал пыльной, горячей корой и пас принесенных с реки солнечных зайчиков, словно привязанных на ниточках желтых черепашек…

Из близкого, через неширокую полосу ковыля, соснового леса прилетали совсем иные запахи и звуки: шум походил на легкое, благодарное дыхание, невнятный интимный шепот, а запахи были пряными, дразнящими, их хотелось пить, как легкое, почти неотличимое от родниковой воды вино, и от этих запахов кружилась голова, как от того родникового вина, хотелось куда-то идти, ехать, встречаться с необыкновенными людьми, любить…

Неожиданная мысль пришла Коньшину: дуб – это мужское начало, сосновый лес – женское…

– Можете войти!

Петр вернулся в палатку. Таня сидела по-прежнему у входа, по теперь на ней было нарядное с длинными рукавами макси-платье – голубое, в золотую полоску; волосы закручены на голове узлом. У Петра даже перехватило дыхание: такая «ведьма» была красивая. Глаза у нее стали, казалось, еще больше. Коньшин отвел взгляд:

– Будем пить чай?

– Чай? Откуда? – удивилась девушка.

Стараясь не смотреть на «ведьму», Коньшин достал портативный примус, разжег его. Таня сидела все это время молча, накрыв ноги подолом своего макси-платья, похожая на статуэтку, вырезанную из корня, найденного в сосновом лесу, потом сказала:

– С той поры люблю я, Брента, одинокие скитания, частого дождя кропанье да на согнутых плечах плащ из мокрого брезента. С той поры люблю я, Брента, прозу в жизни и стихах…

– Здорово.. Это вы… сами?

– Ходасевич. Так кто вы, загадочный принц?

– Я механик из Покровского.

– Механик… да еще из Покровского… Удивительно. Надо же… Никогда бы не подумала… – «Ведьма» и вправду была удивлена. – А я предполагала – какой-то свихнувшийся, с манией одиночества студент. Чего же вы тогда пишете, если механик?

– Я готовлюсь в аспирантуру.

– Ах, вон оно что… Значит, технократизм проник уже и в деревню?

– Давно.

– И какая же тема вашей будущей диссертации, если, конечно, это не военная тайна?

– Абсолютно никакой тайны. «Повышение эффективности топливного насоса дизельного трактора в условиях повышенной эксплуатации».

– Да… звучит солидно. А я-то вас стихами мучила…

– Мне понравились стихи.

– Ну все равно… Мы с вами как на разных полюсах… Стихи и насос… Ладно… Давайте ваш чай… Что вы туда насыпали? Уж не отравы ли?

– Это мята.

– Вкусно. Расскажите мне о Покровском, товарищ механик.

Петр рассказал. Таня сказала задумчиво:

– Да, пожалуй, мне это подходит. Красивое село, природа, образованные механики, почти кандидаты наук…

– У нас и поэты есть, – сказал Коньшин. – Завклубом сочиняет стихи. Он и на рояле играет.

Коньшин и сам не знал, зачем он сказал про завклубом. Этот завклубом, тощий субъект с прыщеватой физиономией по фамилии Миркин, с длинными белобрысыми волосами, не нравился ему. Почему не нравился – Петр и сам не мог сказать. За все время завклубом не сделал ему ничего плохого, не сказал ни единого худого слова. Не нравился, может быть, своей отрешенностью, тем, что никого не замечал, в том числе и совхозного механика. Откроет клуб и сидит себе, уткнувшись в книгу или в толстую клеенчатую тетрадь со своими стихами. Ссора ли какая, проигрыватель ли поломался или пьяная компания ввалилась – Миркину хоть бы хны. А то вдруг в самый разгар танцев отключит радиолу, вытащит на сцену микрофон и пошел шпарить стихи собственного изготовления. Хоть бы стихи были хорошими, а то так, непонятные какие-то, заумные; ни про природу, ни про любовь, ни про жизнь, ни про войну, как пишут все, а вообще… Какие-то атомы летают, вздохи, шорохи на огороде, мальчонку орел утащил к себе в гнездо и научил летать, и они вдвоем носятся над землей. Или еще того хуже – мертвого марсианина выловили в Дону.

То же самое проделывал Миркин и с музыкой. Вырвет штепсель из розетки, усядется за рояль и начнет играть не то марш, не то вальс, не то фокстрот. Жиденькие волосы прилипнут к прыщеватому лбу, фалды потертого фрака задернутся – поэт иногда являлся на вечер во фраке, взятом из запасов клубного реквизита, очевидно, когда чувствовал приближение музыкального вдохновения, а на тощем заду – джинсы отечественного производства.

И потом раскланивается во все стороны, точь-в-точь эстрадный певец. И что удивительно – никого эти выходки не удивляли, а молодежи даже нравились. «Хиповый парень – этот Миркин», – говорили о нем с одобрением. Старушки же считали завклубом блаженным и украдкой крестили его, когда Миркин, опустив глаза и шевеля губами, как-то боком пробирался, именно пробирался, а не шел, по деревне.

– От бога он, – говорили старушки, – Через него бог на нас смотрит. Грехи наши тяжкие считает.

Миркин был абсолютно равнодушен к материальным благам. Жил он при клубе в небольшой комнатке без всяких удобств, огорода и хозяйства не имел, питался в совхозной столовой, благо она была вкусной и дешевой, одевался и зимой и летом одинаково: истертый, потерявший цвет джинсовый костюм и бесформенное длинное пальто моды пятидесятых годов.

…Таня поставила стакан с чаем у своих ног.

– Ну насчет этого вашего поэта надо еще разобраться. Может быть, он графоман.

– Но он считает себя гением.

– Все графоманы уверены, что они гении.

– Вот вы и разберитесь, – охотно согласился Коньшин.

– И разберусь… – пообещала Таня. – Вы знаете, я, кажется, уже влюбилась в это ваше Покровское… Давайте спать, а? Где ваш мешок?

Коньшин подал ей мешок. Девушка забралась в него прямо в своем макси-платье.

– Тесемки завязать?

– Смеетесь… А мне так уютно… Сегодня какое число?

– Двадцать первое… понедельник…

– Вот как… Надо же… Тогда слушайте… Двадцать первое. Ночь. Понедельник. Очертанья столицы во мгле. Сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле. И от лености или от скуки все поверили, так и живут: ждут свиданий, боятся разлуки и любовные песни поют. Но иным открывается тайна, и почиет на них тишина… Я на это наткнулась случайно и с тех пор все как будто больна.

– Это… это вы прямо сейчас сочинили? – спросил Петр.