Идеалист - Владимир Григорьевич Корнилов

Алексею Ивановичу казалось, он мог бы открыть и последнюю страницу книги, узнать как и когда он уйдёт из жизни, от живого чувствования жизни, цену которому знал даже тогда, когда боль с неумолимостью железной машины сжимала тело, или когда душа задыхалась от несправедливостей, идущих от недобрых людей. В состоянии прозрения, в котором сейчас он был, он мог бы прочитать и последнюю строку своей жизни. Но удержал себя от горького соблазна пройти мысленно впереди самого себя.

«Всему своё время, подумал он. – Жизнь может быть, и хороша тем, что человек следует за её движением, познавая ещё неведомое ему»

Алексей Иванович помнил, как после вспышки гнева и наступившей вслед размолвки, уже в глухой ночи пристраивался с краю их общей постели, стараясь не прикоснуться к съёжившейся, напряжённо притихшей под одеялом Зойки. Он знал, что она ждёт примиряющего прикосновения его руки, как бывало прежде в мимолётных ссорах. И всё-таки лёг отчуждённо, и лежал замертвело, охватив себя руками, прикрыв глаза. Прерывистые вздохи старающейся разжалобить его Зойки он слышал, и не внимал им. Ему надо было привести в ясность душу, прежде чем оттаять в чувствах. Достаточно помучившись в раздумьях, он наконец расслабился, услышал размеренное посапывание Зойки, изредка прерываемое всхлипом ещё переживаемой во сне обиды. И, странное дело, как только Зойка ушла в сон, он стал ощущать тепло, идущее от её тела. И этим теплом, как бы начали оттаивать заледенелые в гневе чувства. Он уже стыдился своей несдержанности, жалел свою Зойченьку, будто ненароком приникшую к нему во сне. Он уже хотел понимания, хотел согласия. В мыслях он уже гладил её по мягким спутанным волосам, по плечу, всегда отзывчивому на его прикосновения.

И хотя не выказал ещё ни единым движением то, о чём думал, что чувствовал, Зойка, поражая его необъяснимой своей способностью улавливать самые малые, казалось бы глубоко скрытые зовы его души, с каким-то облегчающим их обоих вздохом воспрянула от сна, чувствуя возвращённое ей право на ласку, обняла, прижалась лицом к его груди, голосом, жалобным, каким-то скулящим от холода одиночества, попросила: - Мне плохо, Алёша. Поговори со мной…

В состоявшемся примирении Зойка счастливо спала на обнимающей её руке Алексея Ивановича, а сам Алексей Иванович, по-прежнему, лишь прикрыв глаза, лежал в возвратившемся раздумье. Он понимал, что примирённость чувств – далеко ещё не согласие душ. Что в его отношениях с Зойкой уже обнаружила себя опасная сила, могущая разрушить даже то благополучие, которое как будто складывалось в их семейной жизни. 

− Зой! Прошу тебя. Постарайся понять то, что скажу сейчас, - Алексей Иванович с трудом выговорил всё это глухим, не обычным своим голосом, и Зойка замерла у плиты, едва удержала в руках стакан. Она только что накормила Алексея Ивановича, готовилась подать чай.

Кипяток плеснул на пальцы, она не почувствовала боли, поставила с осторожностью подстаканник на стол, села, устремив напряжённый взгляд на своего Алёшу.

Вчерашнюю размолвку она старательно тушевала, но по молчаливости, с которой Алексей Иванович сидел за столом, догадалась, что он сосредотачивается на какой-то нерадостной для них обоих мысли, и тревожилась, и излишне суетилась с завтраком.

− Я слушаю. Я - вся внимание, Алёша, - проговорила она скороговоркой, и, чувствуя как неприятно подрагивают губы, придавила их пальцами.

Она видела, как трудно Алексею Ивановичу начать надуманный за ночь разговор, но знала, что он не остановится и была в готовности принять любую муку, если только от этой её муки легче будет Алёше.

− Понимаешь, Зой, - Алексей Иванович хмурился на свою нерешительность, но заставляя себя говорить.

− Вспышки, ссоры, вроде вчерашней, сами по себе пустяки. В конце концов, оба мы не без слабостей. Дело не в них. В том, что за ними, что может разрушить даже крепкую семью.

Зойка почувствовала как перехватило горло, сглотнула незаметно, чтоб не задохнуться, напряжённой позы не изменила.

− Есть в природе такой закон, Зой. Суть его, если попросту, в том, что всё сущее в мире сползает к хаосу, и сползёт, если не прилагать постоянно энергию к установлению нужного человеку порядка. Попробуй с полгодика не стричь волосы, что будет? Не подходи к полю три-четыре года, - лесом зарастёт земля. Расползутся дороги, если не подправлять их, развалятся машины. В хаос превратится всё. То же самое в семье, в жизни каждого человека. Достаточно оставить всё, как есть, опустить руки, не стараться, чтобы завтра было лучше, интересней, радостней, чем сегодня, всё начнёт рушиться. Всё разрушится, Зой, как бы ни казалось хорошо поначалу…

Зоя чуточку, с облегчением передохнула, осторожно сказала: - Разве я не стараюсь, Алёша? Тебе не нравится, что я плохо убираюсь, да? ... Но какая разница, хорошо я уберу постель или плохо, - вечером всё равно опять разбирать?!.

Алексей Иванович поморщился, но удержал досаду, он понимал: в таком разговоре нельзя не быть терпеливым.

− Разница есть, Зой, - сказал он. – Порядок, он один и вне и внутри человека. Какой порядок создаёт человек вокруг, такой порядок и в душе его. Порядок в квартире, это, в общем-то, простая житейская необходимость. Главное, Зой, в другом. Никому ещё не удавалось, и нам не удастся прожить только на чувственном, пусть даже взаимном, влечении друг к другу. Есть биологическая жизнь с природными её потребностями, есть жизнь человеческая с радостями более высокими, чем вкусная пища или наслаждение бесконечными поцелуями. Ласки нужны, Зой. Нужны для гармоничного развития человека. Но на одних ласках никакая семья не удержится. Разрушится даже самая счастливая семья!..

Алексей Иванович понимал, что говорит слишком заумными словами, для Зойки вряд ли убедительными. Но то, что он говорил, было выстрадано, он верил в то, что говорил, и знал, что вчерашняя вспышка гнева не была случайностью, что Зойкина чувственная стихия уже колеблет ту упорядоченность жизни, без которой он не сможет ни работать, ни жить.

Он-то понимал. Вся сложность была в том, чтобы шаткость подобного существования поняли они оба! Он щадил напряжённо слушающую его Зойку и, наверное, говорил не совсем то и не так, как следовало бы говорить.

У Зойки обида и радость всегда на кончике носа: чуть заденешь неловким словом, - нос уже покраснел в обиде. Взглянул с ласковостью – вся расцвела, и кончик носа блестит. Смятение противоречивых чувств отражалось на круглом, с тугими щёчками её лице. Вслед