Сергей Черепанов - Утро нового года

Я иногда вспоминаю, как ты бывало насмехался, когда мне хотелось доказать, что какими нас воспитали родители, такими мы и останемся или, если переменимся, то снаружи, а не в душе. Кстати сказать, в нашем споре ты меня тогда не переубедил. Так я и вернулся домой со своей мелкотой, и здесь моя мать, да типы, как Артынов и Валов, продолжали в меня подливать такое зелье, как выгода, как «моя хата с краю», как «плетью обуха не перешибешь», как «рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше», как «не плюй против ветра», «не плюй в колодец, из которого еще тебе придется напиться» и прочее. И ко всему этому, как ты знаешь, попал я еще и на должность, — в диспетчерскую, — к которой у меня не было никакого желания, и столкнулся с Богданенко…

Но, пожалуй, уроки, которые я получил здесь и о которых я тебе подробно писал, пошли на пользу. Людей посмотрел и себя показал и понял, что «нечего на зеркало пенять, коли рожа крива». Не ты себя цени, а пусть-ка тебя люди оценят!

Как-то вечером слушал я передачу по радио. Передавали одну из симфоний Бетховена и рассказывали о самом композиторе. В музыке я не силен, наверно, симфония здорово гениальная, не берусь судить, а вот то, о чем рассказывал диктор, меня сильно взволновало.

Бетховен задал одному из своих учеников урок на дом. Ученик выполнил и на нотной тетради написал: «Исполнено с божьей помощью!» Бетховен же, прочитав эту надпись, зачеркнул ее и написал свое: «Человек, помоги себе сам!»

Сказано великолепно! Слова такие запоминаются навсегда. Да, именно человек, помоги себе сам! И вот это я попробовал применить к себе. Что же я такое? Все у меня есть, а того, самого главного, что делает человека настоящим, по-видимому, я еще не достиг. И я подумал, что мало быть просто честным, трудолюбивым, мало быть умелым. Ни за одно свое слово, ни за один поступок не должно быть стыдно! А как же это сделать? Неужели дожидаться, когда кто-то о тебе позаботится, когда доберется до тебя общественность и вправит тебе мозги, поставит на правильный путь?

И не надо кукарекать на всю улицу после первой же маломальской победы над собой, дескать, вот я уже человек…

Вычистить себя очень трудно. Это как больной зуб рвать. Мне дядя как-то говорил, что он всю свою жизнь только тем и занимался, что вырабатывал из себя человека, то есть подчинял разуму нервы, привычки, нрав, силу. Теперь-то я его начинаю понимать…

Отсюда, издалека, вижу, как ты улыбаешься: «Не кукарекай, Корней!» А я не кукарекаю, да впрочем, и не стараюсь жалобно повизгивать, как щенок, которому наступили на хвост.

Но мы с тобой договорились: друг от друга ничего не скрывать, не таиться, плохое или хорошее, все равно, поэтому, что ж мне перед тобой-то выламываться! Я ведь не только из книг начитался, а из самой жизни хватил! Или ты не согласен? Так давай поспорим! Ты только в похвальбе меня не обвиняй. Любование собой — это ведь тоже не от богатства души и не от большого ума…»

Весь день в канун Нового года по сугробам гнало поземку, свистел ветер и морозил пронзительный «сиверко», сбивая с деревьев куржак. Небо было ледяное. Лишь после полудня, когда дневной свет начал убавляться и меркнуть, сменяясь ранними лиловыми сумерками, ветер утих, последние поземки умчались в степь. Потом посыпал на Косогорье крупными хлопьями снег, и разыгралась пурга. Еще не успели сумерки загустеть, как уже замело дороги в улицах и тропинки в переулках, запорошило и разукрасило узорами окна.

Последняя смена вышла на завод заканчивать уходящий год. Богданенко снял телефонную трубку, предупредил дежурную телефонистку, чтобы она больше не соединяла его ни с кем, он уезжает домой.

— Ну, так как же, Николай Ильич? — спросил его Семен Семенович доброжелательно. — Подумайте еще, посоветуйтесь…

— Я всегда хочу сделать, чтобы, как лучше, а получается часто, как хуже! — бросив телефонную трубку на рычаг, сказал Богданенко. — Почему? И собираюсь я уходить с завода не от трудностей. Конечно, проводить реконструкцию, почти не останавливая производства, будет не легко. Если неосторожно взяться, то полетит вверх тормашками план, себестоимость, начнутся перерасходы по фонду зарплаты, и банк возьмет нас на контроль. Ну, а такие дела мне не по нутру. Могу вскипеть, не сдержаться… Сам знаешь, чего тебе объяснять!

Они остались в конторе вдвоем, никто им не мешал и не отвлекал, настроение было у обоих ровное, как на привале, после пройденного пути.

— Так что не от слабости это, — пояснил Богданенко, — а скорее от сознания. Силы у меня хватит еще на десятерых. Кабы силой давить! Слабость у меня, очевидно, от избытка силы и от недостатка знаний. Пропустил свое время, как надо не подковался. Теперь расплачиваюсь. Иной раз башка трещит от напряжения, как лучше сделать то или иное. А получается, где-то что-то недоглядел, понадеялся на старый багаж и сбился совсем не в нужную сторону.

— Все поправимо, — заметил Семен Семенович.

— Когда с должности снимут, — с невеселой усмешкой добавил Богданенко. — Экое удовольствие! Уж лучше не дожидаться…

— Я имею в виду, что можно себе кое в чем и отказывать, — несколько сурово поправил Семен Семенович. — Когда у себя не хватает, так надо у других занимать, не совеститься.

— Не это зазорно, Семен Семенович, а то выходит, что не по себе я березу заломал.

— Вернее, конечно, браться за дело, которое хорошо известно. Но в любом деле, если только на себя надеяться, а товарищей в грош не ставить, конец будет один и тот же, Так что, поразберитесь-ка сами с собой как следует, Николай Ильич.

— Ну, а кого все же вместо Якова Кравчуна в обжиг назначим? — спросил Богданенко. — Ты почему против Корнея Назарыча? Боишься родственника продвинуть?

— Ишь вы куда закидываете, Николай Ильич! — весело ответил Семен Семенович. — А ведь говорите: каждому но его силе! Корней технолог, так пусть и дальше движется по этой линии, по-кустарному нам работать нельзя, а вот Гасанов умеет с людьми ладить, собирать их вокруг себя и, стало быть, если назначить его, то толку выйдет значительно больше.

— Э-эх! — сжав кулаки и положив их на стол, громко выдохнул Богданенко, но возражать не стал. — А куда же все-таки мне свою энергию девать?..

К конторе, разбрасывая баллонами снег, подкатила грузовая машина. Это Мишка Гнездин явился, чтобы отвезти Богданенко домой, в город. Мишка несколько раз посигналил, затем открыл дверцу, выбрался из кабины и начал тряпкой протирать смотровое стекло.

Пурга разыгрывалась. Хлопья снега крутило и завихрило воронками. На улицах Косогорья было пустынно, лишь на площади стайка ребятишек еще каталась с оледенелой горки на железных листах, да плотники, белые от снега, как деды-морозы, стучали топорами, устанавливая новогоднюю елку.

Набрасывая на поселок снежную пелену, пурга принарядила и дом Марфы Васильевны, надев на него пушистую шапку, припорошив потемневшие от времени фасад, ставни, тесовые ворота и забор вдоль сада.

В доме нахолодало. Марфа Васильевна достала из сундука шаль, укуталась в нее и облокотилась на край стола.

Во дворе Корней чистил дорожку от крыльца к воротам. Он сгребал снег деревянной лопатой, откидывал за изгородь к застывшим яблоням, а на расчищенное место опять наметало.

— Вот так и у меня в жизни прошло все зря, — сказала себе Марфа Васильевна. — Все ни к чему! Хотела справиться и устоять против времени, а оно порушило и мой труд, и мои заботы.

Тоскливо маячит сквозь пургу дверь сарая, закрытая на висячий замок, там содержалась прежде Бурена. С сеновала свесился клок прошлогоднего сена, а над ним пустой темный провал, словно беззубый рот, раззявленный в беззвучном крике.

— Все зря! А уж ходу назад нет, не поправишь. И молодость загубила, и здоровье сюда положила, а весь труд сгинул, — кому он нужен! Не те у людей мысли, не те заботы…

На комоде лежит раскрытая Библия. Это Лизавета дурачится и читает. На пожелтевших, хрупких от ветхости страницах веселые слова: «Песнь песней царя Соломона». Кто-то, наверно, Лизавета, подчеркнула чернилами:

«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ея. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением…»

— Отвергнут с презрением! — повторила Марфа Васильевна, захлопывая книгу и бросая ее в комод.

Всю свою жизнь, сохраняя эту книгу, искала она в ней утешение и подтверждение забот, трудов, а даже и там, в книге, сказано против нее: «…Отвергнут с презрением».

Корней поставил лопату к крыльцу, отряхнулся от снега и вошел в дом.

— Бросил? — спросила Марфа Васильевна.

— Бесцельно убирать, — сказал Корней, раздеваясь. — Уляжется пурга, уберу. Эх, разыгралась…