Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

— Не плачься, ты сам напросился или под руку подвернулся?

— Скажу как перед богом: я хотел укокошить его, однако Моцкус поторопился, не выдержал, но теперь-то этим выстрелом он сам себя прикончил. Видать, и ему уже нелегко, рука не та.

— А как ты докажешь?

— А как он докажет?.. На утиной охоте, на берегу, кабаньей дробью?.. Нет, брат, есть на свете справедливость. Долго я ждал этого дня, и он пришел. В жизни всегда так, — Стасис тяжело вздохнул и тут же закашлялся, — пока гонишься — счастье убегает от тебя, а когда отгоняешь от себя — само прямо в печенку лезет. А ты как?

— Ничего, терплю ежовые муки.

— Слышал, что позвоночник?..

— Правильно слышал, теперь у меня два.

— А Моцкусу опять ничего?

— Нисколечко, он только еще здоровее из груды металлолома выбрался.

— Нет на свете справедливости, — прекратил расспросы Стасис и долго тянул из кислородной подушки воздух, а потом признался: — Ты не знаешь, с каким удовольствием я поменял бы вас местами. Все отдал бы, лишь бы мог полежать рядом с ним, как теперь лежу рядом с тобой, чтобы он, как и ты, не мог даже шевельнуться, тогда я ему все прямо в глаза выложил бы. Рядом с его бедой и моя не такой страшной была бы. Я даже верю, что от радости выздоровел бы.

Саулюс впервые не на шутку испугался этого человека и не нашел слов для ответа.

— Я Бируте в седьмом классе полюбил, целый год тенью за ней ходил, пока приручил. Бывало, иду в школу — возле калитки подожду, со школы — опять останавливаюсь. Тропинки под ее окнами протоптал. А за ней не такие красавцы бегали. Бывало, изобьют по ее просьбе, даже в легких звон стоит, а я все равно за свое. Был такой Навикас, он в лес меня уводил, хотел застрелить, но я и этого не испугался, говорю: стреляй, я и после смерти по ночам к вам приходить буду. Наконец надоело всем, бросили ее, зачем нам девка с таким приданым… Только Моцкус не побрезговал.

— Кончай, — наконец разъярился Саулюс. — Слышишь? Как дам — и подушка не понадобится!

— Никто правды не любит.

Больные слушали их разговор затаив дыхание. Саулюс сжимал в ладони бутылочку и не осмеливался посмотреть, что в ней. Несколько раз потряс ее возле уха, несколько раз прочитал надпись и попытался представить себе, что случится, если он выпьет это лекарство… Старался сосредоточиться, но не мог. Все его внимание было приковано к человеку, сопящему возле его ног.

— Ты спишь?

— Иди ты к черту!

— Зря ты на меня… Если б ты знал…

— Гангстеров надо было на Моцкуса нанять, тогда самому не досталось бы. Ведь ты богат.

— Богат, — как эхо откликнулся Стасис, — но, если по правде, что эти деньги? Вода. Растратил, и все. Вещами обрастаешь. Но ты не знаешь, как приятно чувствовать, что их у тебя много.

— С такими мыслишками еще сто лет без великого труда проживешь. Вот вытащу сотенную, покажу — и тут же забалдеешь.

— Нет, — запротестовал Стасис, — и миллион уже не нужен. Эта осень для меня последняя.

У Саулюса в голове все перепуталось. Он уже достаточно оскорбил Моцкуса, достаточно поиздевался над Жолинасом, так сказать, активно, с комментариями и рассуждениями; он выслушал обе стороны, но так и не смог решить, кто из них прав, а кто виноват. «Ну их», — плюнул и, не в силах ни о чем думать, спросил:

— А может, эта бабенка на твои поминки что-нибудь покрепче приволокла?

— А как же!.. Только не мне, а докторам, сестричкам за уход. — Он долго копался, пока вытащил бутылку водки, слабо блестевшую в сумерках.

Саулюс взял ее, сорвал зубами пробку и сделал порядочный глоток.

«Напьюсь, — подумал, — и тогда… Прости, Грасите».

— Заграничная, — причмокнул губами Стасис. — Может, огурчик, чтоб душу успокоить?

— Не приучен, — Саулюс сделал еще несколько глотков, и вскоре его охватила такая безысходная тоска, что он не выдержал и признался Стасису: — Никогда не думал, что настолько тяжко будет расставаться с этим безрадостным светом. — Теперь он пожаловался бы даже самому страшному человеку, даже камню, если бы тот умел выслушать его.

Стасис молчал, копался, потом с хрипом слез с койки, на коленях подошел к Саулюсу и стал молиться.

— Ты что, заупокойную читаешь? — У Саулюса перехватило дыхание.

— Даже сам не знаю. — Его холодные пальцы искали руку Саулюса. — Прости, если можешь, по-христиански прости меня. Сам господь свел нас… Пока еще издевался, я думал… Но если так…

— Отвяжись, — сунул руку под одеяло и еще крепче сжал бутылочку. — Я не ксендз.

— Знаю. Это я виноват в твоей беде.

— Брешешь! — Саулюс почувствовал, как пальцы начали неметь под ногтями.

— Как перед богом… Правда. Залез под машину и открутил первую попавшуюся гайку.

— Брешешь! — Саулюс уже не чувствовал ни рук, ни ног. Окоченел весь, но поверить не мог. — Откуда знал которую?

— Ведь собирались «Волгу» покупать, почитывал изредка…

Саулюс выпрямился, словно от удара в подбородок, потом потяжелел, весь взмок от пота и едва выговорил:

— Уходи, ты не человек… Ты клещ… Гнида! Ты… ты даже сам не знаешь, кто ты.

— Делай что хочешь. Сам дьявол мой разум помутил. Да еще этот Милюкас… Приставал словно банный лист, допрашивал, рассказывал, что, дескать, из сотни погибших в авариях семьдесят три сидели рядом с шофером. Бог видит, я не думал, что в дороге вы поменяетесь…

Вдруг слабость у Саулюса прошла. Исчезло равнодушие. Крепко сжатым кулаком он отбросил Стасиса от койки и стал колотить по темноте где попало. Он не слышал, как стучат насыпанные в бутылочку горошинки, как бормочут возмущенные больные, он бил снова и снова встающего Стасиса, себя, край койки и не чувствовал никакой боли. Все его существо было подчинено единственному желанию: «Я должен, я обязан, мне необходимо хоть на один час, хоть на одну минуту пережить этого человека. Я должен собственными глазами убедиться, что после его смерти на земле будет одним подлецом меньше».

— Позови сестру…

«Черта с два! Если тебе нужна была пустыня, если тебе приятно страдание другого человека, ты и кричи, извивайся, дери глотку в этой пустоте. У бога вымаливай помощь, только не у меня. Я человек и могу быть добрым, только уничтожая таких, как ты», — молчал, стиснув зубы, и все еще размахивал рукой.

— Ты слышишь? Мне плохо.

«Подыхай в этой безмолвной пустоте, без проклятий, без стонов и жалости. Мне еще хуже, потому что я могу убить тебя только один раз…»

— Саулюс!

— Подыхай!

Но когда Стасис стал задыхаться и царапать ногтями линолеум, Саулюс не выдержал, нажал на кнопку звонка и, ненавидя себя, слушал, как бесконечно грустно и назойливо звенит он в этой чистенькой, набитой сонными людьми больнице. Потом послышались шаги, зажегся дневной свет. И тут он отключился, будто провалился куда-то. Когда он открыл глаза, перед ним стояла медсестра, а он сжимал в своей побитой руке черную бутылочку. Он посмотрел на нее, не зная, куда ее деть.

— Это моя, — обрадовалась бледная сестра. — Где вы нашли ее?

— Под подушкой.

— А я искала…

— Наверно, когда постель поправляли, она и выпала из вашего кармана.

— Боже, как я ее искала!

— Напрасно. Вы еще такая молодая… — Измученный, он чувствовал себя старым и опытным человеком.

— Почему? В ней ничего такого нет, только мятный горошек, от сердца… У меня другой бутылочки не было, — просветленное болезнями, ее личико слегка покраснело, исчезла жилка, пульсирующая на виске.

Моцкус сидел в своем кабинете и ждал телефонного звонка. Он снова был спокоен и уверен в себе. Миновала самая большая беда в его жизни: у Саулюса только трещина в позвоночнике, нерв не сорван, хотя во время удара он был сильно поврежден. Теперь парню понадобится длительное и хорошее лечение… Конечно, было бы куда приятнее, если бы аварии вообще не было, но, оказывается, Милюкас прав. Против этого прикинувшегося бедолагой вредителя возбуждено уголовное дело. Теперь можно вздохнуть и всерьез заняться докладом. Но сколько времени потеряно, сколько ценной человеческой энергии израсходовано, сколько здоровья пущено на ветер!.. И виной всему — злая воля одного человека. А если таких собирается вместе сотни или тысячи?.. Какой-то кошмар! Он не принимал всерьез приключение с Жолинасом. Тот, наверно, попытался сам, но ничего не вышло, поэтому не выдержал и заблеял: Моцкус! А эти смельчаки тоже хороши! Как малые дети, ненароком нашкодившие, сразу же домой, к маме, дескать, мы ничего не видели, ничего не слышали… Даже попариться как следует не удалось… Викторас раскладывал тезисы доклада, записанные на клочках бумаги, листках календаря и блокнота, на разорванных сигаретных пачках и даже на одной этикетке, отвалившейся от бутылки шампанского, а потом переписывал их на машинке. Когда он читал, с трудом разбирая очередной кусок текста, тихо заурчал телефон.