Мария Халфина - Мачеха (сборник)

Выход из положения нашла бабушка. Она переселилась в кухню, а ее комнату стали называть комнатой мальчиков.

Несмотря на разницу в годах — Витасику было всего девять лет, — мальчики очень дружили и прекрасно уживались в небольшой бабушкиной комнатке.

А в кухне, перегороженной большим старым буфетом, за ситцевой портьерой, получился довольно уютный угол. В него свободно вместилась раскладушка, небольшой столик и ножная швейная машина, с которой бабушка не расставалась.

Правда, кухня была проходная, в нее выходили двери туалета и ванной комнаты, но ведь семья-то своя, что тут особенного?

Тем более, что вставала бабушка раньше всех, чтобы успеть приготовить горячий завтрак и, проводив семью, сразу же приниматься за уборку квартиры.

Все это было семь лет назад. Давно закончил институт и уехал к родителям Игорек, «малыш» Витасик перешел в девятый класс, начала стареть и прихварывать бабушка. Теперь на кухне хозяйничала приходящая домработница Поля.

А сегодня…

— Веруся, сходила бы ты в поликлинику… мой врач Сергей Геннадьевич просил, чтобы ты зашла…

— А что такое, мама? Что случилось? — встревожилась Вера Павловна.

— Да ничего не случилось, его беспокоит моя бессонница. Я ведь, детка, уже полгода спать не могу…

— В чем дело? О чем разговор, уважаемые дамы? — Николай Сигизмундович прекрасно настроен. Дела в институте идут великолепно. Предстоит интересная заграничная командировка. — Так что же стряслось? Чем мои дамы озабочены?

— Мама жалуется на бессонницу, ее врач просил меня зайти к нему в поликлинику.

— Да, бессонница — пренеприятная штука! Сам не раз испытывал, знаю. Но вы, Анна Яковлевна, не должны расстраиваться… Возрастные явления, что поделаешь, дорогая, годы! Мне сорок четыре, а я уже начинаю ощущать груз лет. Нужно, Верусик, сходить к врачу, посоветоваться. Есть великолепные снотворные. Безвредны и действуют радикально. Они не всегда бывают в аптеках, но думаю, что я смогу достать…

— Снотворные может применять тот, кто имеет возможность выспаться, а я этой возможности лишена… — тихо сказала Анна Яковлевна.

— То есть?! — удивился Николай Сигизмундович. — Я вас не понял…

— Я не могу больше жить в кухне… Я устала… мне покой нужен, вы же сами говорите, годы… И на раскладушке я со своими больными суставами больше спать не могу…

Анна Яковлевна через силу улыбнулась:

— Я утром из нее никак не могу выбраться…

— Не понимаю, что же вы хотите?

— Я хочу занять свою комнату. Когда Игорек уехал, я все ждала, надеялась, что вы сами поймете… два года прошло, как он уехал…

— Анна Яковлевна, Виталий уже юноша, и вы сами знаете, как много ему приходится работать…

— Мамуся, что с тобой?! — перебила Вера Павловна. — Просто тебе сегодня нездоровится, у тебя плохое настроение… Ты же так любишь Витасика… Боже мой! Я просто ушам не верю! Успокойся, мама, все можно обсудить, обдумать… Ты знаешь, Коля, сделаем так: эту старую громадину — буфет — давно пора из кухни выбросить. Купим кухонный гарнитур, он так мало занимает места. Закажем хорошенькую легкую ширму для мамы, Витасику купим диван-кровать, а маме поставим ее тахту из Витасиной комнаты, холодильник можно поставить в коридор, конечно, он своим шумом беспокоит маму…

— Верочка… ты пойми! — взмолилась Анна Яковлевна. — Мне покой нужен! Вечером я так хочу спать, а у нас ведь редкий вечер нет гостей… или у Витасика мальчики… в кухне все время люди… до двенадцати, до часу ночи… Потом вы уснете, а у меня сон переломился, я лежу, лежу… господи! Под утро задремлешь, а в семь уже Поля приходит… Витасик душ принимает… потом вы встаете…

— Зато, Анна Яковлевна, с девяти и до пяти часов дня в вашем распоряжении вся квартира, неужели в течение дня вы не можете выспаться?

Анна Яковлевна пристально, с каким-то странным, жестким любопытством смотрела в лицо зятя. Чужое, незнакомое лицо. Неужели это он, любимый зять, честный и справедливый, которого она знала больше двадцати лет?

А Вера? Неужели это она, ее Верунька? Эта чужая толстая женщина — красные пятна на лице, злые глаза… Что же с ними случилось? Как это она не заметила, просмотрела, когда они стали такими…

— В конце концов у вас есть сын… — услышала она холодный и жесткий голос зятя, словно сквозь сон услышала… — Не нравится вам у нас, поезжайте к Александру…

Анна Яковлевна тяжело поднялась и, преодолевая внезапно возникший в ушах острый и резкий шум, сказала, спокойно усмехнувшись:

— Спасибо за совет, Николай Сигизмундович, Александру я не помогала детей растить, потому что двадцать лет жизни отдала Верочке и вам. Я думала, что я для вас мать, а оказывается, была я вам нужна как кухарка, прачка… нянька…

— Мама, одумайся, что ты говоришь?! Зачем эти упреки?! Ты делала то, что делают все матери…

— Правильно, дочь. Я выполняла материнский долг, выполнила его до конца, безотказно. Но люди говорят, что, кроме материнского, бывает еще и сыновний долг, в данном случае дочерний. Вы о таком не слышали? Так вот. Ехать мне некуда и незачем. Здесь мой дом. Моя комната, в ней я и буду жить.

Шум в ушах усилился, и в глазах начинало рябить. Она уже плохо слышала, что говорили дочь и зять.

Да и не следовало ей больше ничего слышать.

…Она лежала на своей раскладушке, закрывшись с головой одеялом. Ушли в театр Вера и Николай Сигизмундович. Пришел Виталий. Анна Яковлевна слышала, как Поля говорила с ним в коридоре сердитым полушепотом. Потом, видимо, задремала, померещилось, что кто-то тянет осторожно одеяло.

Перед раскладушкой на корточках сидел Витасик.

— Вставай, бабуся, переселяться будем… Ну, чего ты расстроилась? Это же я, балда, осел лопоухий, виноват. Не мог сам додуматься. И ты тоже хороша, сказала бы мне сразу, как Игорь уехал… Ты думаешь, мне здесь хуже будет? Завтра я буфет к чертям собачьим, в сарай… Во всю стену стеллаж под книги сгрохаю, стол вот сюда к окну, раскладушку днем за печку, представляешь, как здорово получится? Чего ты плачешь? Зачем ты с ними говорила?! Это же мещане, обыватели… Ты с ними не смей говорить, пока они перед тобой не извинятся…

Из-за портьерки выглянула Поля, сердито цыкнула на Виталия:

— Хватит болтать-то! Айда перевозиться, я там твои манатки уже склала. А вам, Яковлевна, нечего переживать… тоже мне… пришла охота… переживать. Правильно Витька-то говорит: пущай прощения попросят, а вы еще подумайте, прощать или нет. Вы в своем праве, давно было пора… Айда, Витька, пошли стол перетаскивать!

— Как мы разошлись? А мы не расходились. Виктор был на практике, я сложила в чемодан свои тряпочки, забрала в техникуме документы и уехала. Вот и все. Дальше вы сами знаете. Полгода поработала — и в декретный. Родила себе Илюшечку-душечку и живу-поживаю, добра наживаю.

Ладно. Вы Илюхе моему вроде бабушки, я расскажу, чтобы вам разные трагедии не мерещились. Не было никаких трагедий. Все очень просто получилось. Я в деревне была, практику проходила в сельской библиотеке. Схватила воспаление легких. Девчонки Виктору написали, он примчался… Выписалась я из больницы, и мы там же, в деревне, поженились. Мы с ним два года дружили, а жениться порешили, когда он институт окончит. Я должна была за это время закончить техникум, начать работать и заочно учиться в Московском библиотечном.

А тут взяли и поженились. Я очень тяжело переболела. Виктор со страху чуть с ума не сошел.

Он и говорит: «Ксанка, убедилась? Нельзя нам больше друг без друга…»

Ну, и поженились. Он написал матери письмо. Хорошее, большое письмо. И я сдуру подписалась — «ваша Ксана». Она не ответила.

Виктор меня успокаивал: «Не думай ни о чем. Мама у меня умница. Она тебя полюбит, когда поближе узнает».

Он ее очень уважал. И верил ей во всем. Отец его Илья Дмитриевич в Берлине погиб, перед самой победой. А Виктор у нее один-единственный. Он мне несколько раз говорил: «Мама мне всю жизнь отдала…»

Свекровь моя — хирург. Очень хороший хирург. И вообще она на все руки мастерица. Хозяйка прекрасная, и пианистка, и рукодельница. Ее художественные вышивки даже в Москве на выставке прикладного искусства экспонировались.

Ну, вот, приехали мы. Вышла она в прихожую. А я после болезни — пугало огородное. Длинная, худющая… глаза по ложке, нос торчит. Виктор держит меня за руку и говорит: «Мама, знакомься. Это моя Ксюша».

Обычно он меня Ксанкой звал, а Ксюшкой… ну, это только для нас двоих.

Смотрит она на меня и молчит. Потом перевела взгляд на Виктора. Лицо спокойное, каменное, а в глазах… отчаяние и жалость. Понимаете? «Несчастный мой Виктор…»

Вот что у нее было в глазах. Потом она все же подала мне руку. И сказала тихо так… с расстановкой. «Здравствуйте… Ксюша».