Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая

— Если хотите знать основную ошибку Римской империи, могу вас просветить. Римская знать доверилась преданности своих рабов, мстительных, лукавых и вероломных. Вот так... — Он махнул головой в сторону сибиряка. — Ваш сибиряк с оленьей сумкой тоже, если хотите, вчерашний вероломный раб... А нам пора и честь знать, Павел Иванович, я сыт по горло. — Старик нервно расчесал бороду маленькой расческой. — Пора уходить из вертепа, Павел Иванович.

Коржиков что-то сказал молодому; тот отмахнулся, опустился на стул так, что затрещали ножки, и буркнул, не глядя на Жору:

— Пусть!.. Нам-то что...

Коржиков нагнулся, будто для того, чтобы завязать шнурок, и тихо шепнул Жоре:

— Итак, в среду на той неделе, в одиннадцать. — И добавил, уже приподнявшись: — Шрайбер умер...

— Шрайбер? Когда? — У Жоры сорвался голос.

— Да, Шрайбер, — повторил, казалось, довольный Коржиков. — Сегодня. Три часа тому назад... Мне позвонил Мартин.

— Мартин?

— Да. — Коржиков сделал знак глазами, призывая к осторожности. — Вы напрасно с ним на ножах... Сойдитесь с Мартином...

Все вместе они вышли из «Веревочки». Коржиков тут же нанял машину и укатил с бородатым. На тротуаре остались Квасов, Марфинька и человек в косоворотке.

— Какая благодать! — Он втянул в легкие воздух, засунул правую руку в карман. — Будто после помойки кислородом дышу.

Жора решил промолчать. Ему казалось, что Коржиков не зря оставил с ним этого мужчину. Чтобы выгадать время, Жора закурил, хотя и без того было гадко во рту. Известие о смерти Шрайбера застало его врасплох, и он воспринял его как предупреждение.

Низкие облака будто тащились по самым крышам зданий. Накрапывал дождик, зачерняя асфальт, освещенный двумя матовыми фонарными шарами возле углового входа «Веревочки». В ресторан уже не пускали. Запоздавшие гуляки ломились в дверь. Из отдушин-окошек подвала несло смрадом. Вверху, на площади, будто крепость, тяжелело полуосвещенное здание ОГПУ. Квасов снял пиджак, прикрыл зазябшие на ветру и дождике плечи Марфиньки и неловко под пиджаком взял ее под руку.

Они пошли вниз, к Театральной. Незнакомый мужчина пошел вместе с ними, продолжая разговор с Марфинькой. Будто случайно, он заинтересовался ее немудрой биографией, и Марфинька охотно отвечала ему и даже наивно с ним кокетничала. Он был красивым мужчиной.

Перешли на другую сторону улицы, скользя на мокрых торцах мостовой. Квасов вдруг ощутил свое бессилие и робость. Раньше бы без церемоний турнул этого приставалу, а сейчас не мог. Больше того, он покорно начал отвечать на его вопросы.

Незнакомец что-то слишком подробно расспрашивал о Шрайбере, его характере, привычках и будто невзначай остановился на Мартине. Казалось, он лучше Квасова знал заводских немцев.

— Что ты нас выдаиваешь? — в шутку возмутился Жора и как бы случайно хлопнул его ладонью по правому боку; ему показалось, что парень катает в кармане пистолет.

Тот ловко увернулся от Жоры и без всякой связи стал рассказывать о первопечатнике, когда перед ними возник его тускло освещенный фонарями бронзовый памятник у Китайгородской стены.

Потом он весело рассмеялся, сверкнув отличными зубами, и на прощанье вручил Марфиньке свой телефон. Отрекомендовался он безличным именем: Иван Иванович.

Когда Квасов и Марфинька шагали по Охотному ряду, Квасов упрекнул:

— Зачем ты взяла у него телефон?

— А что в этом плохого, Жорик?

— Если женщина берет телефон, это ее обязывает.

— К чему?

— К тому самому... Не притворяйся!

— Что ты говоришь! — Марфинька повисла у него на руке, подняла веселые, смеющиеся глаза. — А его не обязывает?

— Ладно, ладно, Марфута, ты пьяная. Пошли...

И на Жору снова нахлынули прежние угнетавшие его мысли. Загадочная гибель Фомина, смерть Шрайбера, этот Иван Иванович со «шпалером» в кармане, Коржиков — вот сколько бед навалилось на одного человека...

Почему же умер Шрайбер? Инфаркт миокарда? Болезнь сосудов головного мозга? Так определило вскрытие. Но и нечто другое сгубило его. Национал-социалистический фатерланд успешно закончил охоту за Шрайбером, за его прошлым и настоящим. Ему ничего не простили: ни партийного билета, ни работы на русских, ни критики нового режима, от которой он не удержался в письме к жене после ареста брата. Арестованный в Гамбурге, в доках, его брат бесследно пропал. Жену Шрайбера и детей увезли в лагерь, и о судьбе их не мог узнать даже Наркомат иностранных дел.

Как бы то ни было, Шрайбера не стало.

Шрайбера не только ценили в России, его любили на заводе за простоту, вежливость и уважение к труду, сближавшее с ним рядовых рабочих. Он приехал из Германии одним из первых, и потому его считали соотечественники как бы старостой, обращались к нему за помощью и советом. Поэтому на похороны собрались не только заводские, но и человек до тридцати немцев, работавших на других предприятиях. В зале заседаний завкома могла уместиться только часть людей, остальные стояли во дворе. Траурный митинг открылся вскоре после гудка, завершившего первую смену.

Сначала говорил о достоинствах покойного один из заместителей начальника вышестоящего учреждения, недавно объединившего группу смежных предприятий в разных районах страны. Заместитель был свежим человеком в этой отрасли индустрии, он недавно окончил ленинградский институт, ему было около тридцати, и потому, полный сил и здоровья, он прочитал четыре страницы убористого машинописного письма довольно бойко, если не сказать, весело. Попытки придать своему цветущему лицу и ярко сверкающим глазам соответствующую моменту печаль не удались. Он был еще так далек от могилы и так хорошо устроен в Москве после полуголодных лет студенчества, что мог представить себе смерть только умозрительно, не испытывая сердечной боли. В своей речи он перечислил многие достижения социализма, выросшие за последние годы гиганты черной и цветной металлургии, химии, энергетики, сложных сельхозмашин, турбин, станкостроения и заводы, для которых, как выяснилось из его выступления, покойный Шрайбер подготавливал базу точной механики.

Закончив надгробное слово, заместитель вынул белый платок с тугим рубчиком от утюга и провел им по сухим глазам.

— Ишь какого актера подсунули в наше объединение! — шепнул Парранскому Лачугин, сложив на животе руки. — Видно, по нашей отрасли еще мало кумекает.

Парранский вежливо отстранился от своего тучного соседа, поморщился: изо рта Лачугина исходил дурной запах. И ответил, нажав на последнее слово:

— У него есть все данные, чтобы отлично  к у м е к а т ь.

— Что же у него за данные? Квартиру сразу дали, это я знаю.

— У него большой запас времени. Он молод...

Лачугин тяжело вздохнул.

Теперь говорил Отто, горячо вскидывая то одну, то другую руку и протягивая их к покойнику, лежавшему в своем неизменном твидовом пиджаке и в крахмальной белой рубашке и бордовом шерстяном галстуке. На безымянном пальце блестело широкое обручальное кольцо, редкие седые волосы зачесаны назад так, что лысина не видна. Отто называл покойного другом, отцом и старым моряком. Он говорил по-немецки, речь никто не переводил, но все понимали ее смысл: иногда Отто вставлял русские фразы.

Среди державшихся вместе немецких женщин, одетых в черные платья, слышались всхлипывания. Саул на ходу переводил речь Отто Квасову и Бурлакову. Отто говорил о том, как тяжело умирать вдали от родины, но, словно утешая покойного, отметил, что для него Москва не была чужбиной.

— Чего уж тут!.. Дал дуба — значит, дал! — сказал Жора. — Фомин утоп, этого спалят на коксе...

Как и всегда на похоронах, кто-то один должен был отвечать за порядок. Этот  о д и н  обязан отрешиться от всего личного и заниматься похоронами, как любым  д е л о м. Надо следить за тем, чтобы ничего не перепутали, чтобы выступили заранее намеченные лица, а не все, кому заблагорассудится; надо командовать оркестром, транспортом, выделить людей: кому нести венки, кому крышку гроба; подтолкнуть к гробу тех, кому назначено выносить; следить, чтобы не подвернулись случайные люди.

Распоряжаться похоронами Шрайбера «треугольник» уполномочил начальника снабжения и сбыта Стебловского. Он все организовал хорошо: первая часть церемонии прошла без заминки. Венки выносили лучшие ударники и немцы, гроб — дирекция, представитель объединения и близкие покойного. В крематории, как и условлено, должны были выступить Ожигалов, Парранский и Майер. Стебловский непрестанно докладывал Ломакину о ходе церемонии, сновал туда и сюда и, только когда процессия тронулась по улице, вытер лысину и облегченно вздохнул.

— Ужасные обязанности, Андрей Ильич, — сказал он ехавшему вместе с ним Парранскому. — Вы не можете себе представить, на какую мне пришлось натолкнуться стену. Чтобы добиться крематория... — И он стал рассказывать, как ему удалось сломать все рогатки, прорваться к тому-то и тому-то и устроить все без лишней потери времени.