Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов

Сразу же после встречи с Василием Егоровичем Кадкин повел Серафиму знакомиться с ее новым жильем. Оно располагалось недалеко от мастерской. Это была отдельная небольшая комната в приземистом и длинном здании барачного типа. Кроме топчана, на котором лежали измятый рыжий матрац, котелок, кружка, никакой другой утвари Серафима не заметила. На подоконнике валялась алюминиевая ложка. У самых дверей стояла печурка с плитой на две конфорки, с небольшой прокопченной дверцей.

Кадкин сел на кровать и ловким движением руки выволок из-под нее небольшой фибровый чемодан. С той же проворностью он извлек из-под топчана наполовину чем-то заполненный вещевой мешок. Корней Михайлович расслабил лямки и вытащил из мешка небольшой кусок сахара. Потом он взял с подоконника ложку, а на ее место положил сахар и задумчиво взглянул в окно.

— Вот и все мои сборы! — бодро произнес он, поднимаясь с кровати. — Через сорок минут поезд отправляется. Мне пора. Хочу, чтобы тебе с детками неплохо жилось. Василий Егорович не подведет… пропасть не даст… в столовую будете ходить.

Кадкин закинул на плечо вещмешок, и перед глазами Серафимы невольно предстал точно в такой же позе Михаил, когда услышал на улице тарахтенье подъехавшей за ним телеги. И подумала: вот такими они бывают, проводы, в это тяжелое время… Кому-то доведется здесь забросить на плечо этот вещмешок, а для кого-то здесь последние прощальные взгляды, а может быть, расставания навсегда, навеки.

— Я пойду провожу тебя до вокзала… еле слышно сказала Серафима, поправляя на голове платок. — А сахар-то чего выложил?

— Коль уж решилась пройтись со мной — идем, — не обращая внимания на вопрос Серафимы, предложил Кадкин и сунул ей ключи от комнаты.

Они шли по неухоженным закоулкам городка. Корней Михайлович без умолку что-то рассказывал, но Воланова слушала его плохо. Она терзалась желанием что-то спросить, узнать у Кадкина. Но в голове все перемешалось. Она еще не могла отогнать от себя всякие сомнения и неуверенность. И хотя отношения с Кадкиным установились неплохие — было что-то в этом нескладное, непонятное.

— Корней Михайлович, одного не пойму, — решилась она перебить Кадкина, — почему так получается? До тех пор, пока мы не вышли из этого дома, я все еще думала, что ты что-то запросишь у меня за эту свою доброту или сыграешь надо мной какую-нибудь шутку… Тогда было все понятно, а сейчас — ничего не пойму. Выходит — я тебе отморозила ногу, а ты мне за это дом и работу, и хлеб…

Кадкин рассмеялся, замедлил шаг и поменял в руках местами чемодан и батожок.

— Конечно, получилось чудно. Это ты правду говоришь… Но ты зря думаешь, что я ничего не получил за то, что помог тебе. Много получил. Например, скажем, такой факт. Стоит перед тобой голодный плачущий ребенок и просит хлеба. И вот ты его накормила, напоила, и он начинает звонко смеяться, радоваться, играть… Короче, он становится тем, кем ему подобает быть в его младенческие годы… Разве ты не получишь удовольствие от того, что именно ты возвратила эту радость?..

Кадкин замолчал, увидев небольшое здание вокзала. Длинные вереницы вагонов и снующий между ними крикливый паровоз «кукушка», видимо, заставили Корнея Михайловича переменить мысли.

— Буду добираться до Барнаула… Говорят, что где-то в тех районах есть эвакуированный детдом, в котором много детей, затерявшихся во время всяких бомбежек… Если там не найду Ванюшу — немного поработаю и двину в сторону Уфы.

— А тебя в армию не заберут? — неожиданно спросила Серафима. — Ведь еще не старый… Таких берут…

Кадкин снова повеселел, искоса посмотрел на собеседницу.

— Не захотят со мной связываться. Я уж там попахал немало. Бок осколком вырвало, левая рука не гнется — пулей прошибло. Да вот еще и ранение на бабском фронте получил…

Веселье Кадкина переросло в хохот. От смеха он весь затрясся, задергался, потерял дар речи. Серафима вначале тоже было звонко хихикнула, но тут же пересилила себя, вспомнив, что именно она нанесла этому, и без того покалеченному человеку, еще одну рану.

Как будто угадав мысли Серафимы, Кадкин сквозь смех, с трудом добавил:

— С вашим братом тоже надо быть поосторожней. Тут так же, как на фронте. Пошел в наступление, а точных сведений о противнике нет. Вот и напоролся, получилось ненужное кровопролитие. И ты знаешь, Серафима, теперь я каждый день буду лишний раз улыбаться. Как взгляну на свою культяпую ногу — так и вспомню тебя и свой поход к тебе.

— Не надо так… — грустно произнесла Серафима. — Ты будешь веселиться, а я — казниться… Не специалист ты по нашим делам. Тебе бы вот у Петьки Сырезкина поучиться…

— Что это ты мне второй раз напоминаешь эту фамилию? Кто же он? Может, в книгах о нем пишут…

А уж на этот раз от смеха не удержалась Серафима.

— Из цирка, из цирка он, Корней Михайлович.

— Из цирка, говоришь? — скучно произнес Кадкин и кивнув в сторону проходившего старичка-железнодорожника. — Сейчас отправляться будет наш… Мой вон тот вагон. А цирк я как-то раньше не любил, не знаю ничего про него.

— Неужели ты к нам больше никогда не приедешь? — спросила Серафима и посмотрела прямо в лицо Кадкина.

— Если говорить правду — то скорее всего получается, что я уже никогда не приеду. Не знаю, сколько еще надо будет покататься, чтобы найти мальчишку. Второй раз уже не придется заворачивать. Я пойду прямым ходом домой. Дел уйма будет.

Старичок-железнодорожник ударил железкой о кусок подвешенного рельса. Стоявшие на перроне люди зашевелились, отъезжавшие направились к своим вагонам.

Серафима с грустью посмотрела на Кадкина. На скуластом его лице вновь появилась улыбка, которая сама говорила за себя: «Ну вот и все. Желаю счастья!». И может быть, именно в эту секунду Серафима острее почувствовала, что теряет еще одного из тех людей, которых так сильно не хватает ей в последнее время, которых в свое время не понимала. Смахнув слезу, она быстро сделала шаг вперед, к Кадкину.

— Я знаю, что ты ведь сам не догадаешься…