Валентин Катаев - Катакомбы

– Дяденька, какой это у вас орден?

На что Петя, снисходительно усмехнувшись, ответил:

– Это, милок, всего лишь медаль "За боевые заслуги".

– Ой, какая красивая! – закричал малыш на всю улицу пересыпским голосом, но тут же запутался пятками в румынском френче и, к общему веселью, со всего маху сел на мостовую, на миг расстроив четкие походно-боевые ряды Колесничука, Пети и Леонида Цимбала.

Одним словом, все было чудесно, замечательно в этот упоительный День Победы.

– Черноиваненковцы идут, усатовцы идут! – поминутно слышалось в толпе.

Под прекрасной классической колоннадой бывшей городской думы, на небольшой площади, по-видимому, только что закончился летучий митинг. По лестнице спускался оратор, окруженный толпой. Это был седой как лунь старик в полной матросской форме русского дореволюционного военного флота. Ветер трепал синий воротник его голландки и длинные георгиевские ленты шапки с золотой печатной надписью впереди – «Князь Потемкин-Таврический».

– "Потемкин"! "Потемкин"! – слышался говор в толпе. – Матрос с "Потемкина". Только что его привезли из Николаева на торпедном катере.

– Он всю оккупацию пережил в Одесской области.

– Старый подпольщик.

– Говорят, самого Ленина знакомый. Зимний брал.

– У нас в Одессе с гайдамаками счелся.

– Весь белый, как одуванчик.

– А брови еще-таки довольно черные. Боевой старик!

– Спрашиваешь! С тысяча девятьсот пятого года борется за Советскую власть.

– Говорят, он тогда у нас в Одессе состоял в боевой организации.

– А это с ним что за девочка?

– Это его дочка.

– Не дочка, а внучка.

– Ну, может быть, внучка, это не важно.

– Она с ним всюду ходила, когда он работал за шарманщика, пела, танцевала с бубном. Их все считали за румына и за румыночку.

– Да, она сильно чернявенькая.

– Так здорово по-румынски лопотала, и он тоже самое.

– Он – это не удивительно: он с "Потемкином" был в Румынии, некоторое время там жил, научился разговаривать по-ихнему.

– Теперь пригодилось.

– Вы про эту девочку говорите?

– Про старика и про его внучку.

– Это дочка Дружинина.

– Какого Дружинина? Того самого?

– Его настоящая фамилия вовсе не Дружинин. Дружинин – это только его подпольная кличка. Это наш советский разведчик.

– Когда его водили в кандалах по городу, старик и девочка…

В это время Петя, Колесничук и Леонид Цимбал наконец пробрались через толпу – их все с уважением пропускали – и вдруг очутились совсем рядом со старым матросом.

Старик одной рукой опирался на палку, а другой – на плечо девочки. В сапожках, в синей юбке, белой рубашечке и красном пионерском галстуке на смуглой шейке, она шла, прямая, как тростинка, глядя из-под редких, но очень черных, красиво загнутых ресниц карими глазами, в которых дрожали две зеркальные точки.

Прежде чем Петя узнал ее, она узнала Петю, остановилась и протянула ему руку. Ни удивления, ни радости не отразилось на ее немного усталом, спокойном, заметно повзрослевшем лице.

– Здравствуй, Петя, – сказала она просто. – Ну, вот мы и встретились опять! – И губы ее горько дрогнули. – Я тебя сразу узнала, хотя ты очень вырос. А ты меня сразу узнал?

– Нет, – сказал Петя. – Не сразу.

– Может быть, ты забыл, как меня зовут? – Она с усилием улыбнулась. Галина.

– Я знаю. Я не забыл.

Чувство такой любви, такой нежности и такой жалости вдруг охватило Петю, что ему трудно стало дышать.

Он смотрел, не отрываясь, в эти милые детские глаза и в каждом зрачке за решеткой ресниц видел крошечное отражение самого себя, своей растрепанной головы, булавочную головку ослепительно-белого весеннего солнца и даже красный флажок над колоннадой бывшей городской думы.

Она взяла его руку и подержала в своей, немного раскачивая.

– Ты помнишь моего папу? Его расстреляли враги.

– Я знаю, – сказал Петя. – Капитан Дружинин. Мы были с ним вместе с катакомбах.

– Да? – сказала она без всякого удивления, даже как-то бесчувственно, но очень серьезно. – Это хорошо, что ты был в катакомбах. Мы тоже с дедушкой работали. А твой папа?

– Мой папа был заместителем Дружинина.

– Дедушка, – сказала Галина, – познакомься. Это мальчик Петя, с которым мы тогда вместе летели в Одессу. Он тоже был в катакомбах вместе с нашим папкой.

Старик посмотрел на мальчика из-под клочковатых серо-черных бровей глубоко сидящими темными глазами, пожевал губами, затем протянул руку, на которой Петя увидел татуировку – маленький голубой якорь.

– Будь здоров, кавалер, – сказал старый матрос, и Петя почувствовал пожатие его старой, как бы деревянной руки с твердой, продубленной кожей.

Назвав Петю кавалером, дедушка имел в виду медаль, но мальчик понял в том смысле, в каком однажды употребил это слово Дружинин – кавалер его дочки, – и смущенно покраснел.

– Пойдем с нами, – сказала Галина, взяв Петю под руку.

– Куда?

– Читать папкино письмо.

Петя не понял.

– Разве ты не знаешь? – сказала она. – Перед смертью отец написал письмо. Пойдем туда.

Они пошли по Пушкинской улице в сторону вокзала, окруженные большой, все увеличивающейся толпой граждан Одессы и красноармейцев, – старик матрос, одной рукой опираясь на палку, а другой – на плечо внучки, внучка и рядом с ней Петя в откинутой за спину плащ-палатке, а за ним дядя Колесничук и Леонид Цимбал, как был, с винтовкой, и еще множество других, незнакомых людей.

Это напоминало траурное шествие. Иногда на перекрестках толпа останавливалась, и тогда матрос с "Потемкина" снимал свою старую бескозырку с ветхими георгиевскими лентами, махал ею над белой головой и говорил старческим, но все еще сильным голосом:

– Граждане славного города Одессы, поздравляю вас с великим днем освобождения от фашистских захватчиков! Да здравствует Советская власть!

В одном месте мимо них на рысях, звонко цокая по гранитной мостовой, под прозрачным шатром распускающихся акаций, промчался конный отряд. Впереди в телячьей куртке, туго подпоясанный широким офицерским поясом, с кавказской шашкой, в деревенской бараньей шапке с красной ленточкой поперек, стройный, подтянутый, свежевыбритый, с резко подрезанными усами и прямыми стрелками бровей, ехал Серафим Иванович Туляков, и пена летела во все стороны с мундштука его горячей, забрызганной засохшей грязью лошади. За ним мелькали знакомые лица ребят из его отряда, прыгали за спинами винтовки, мелькали на шапках красные лоскутки.

Гремела по мостовой зеленая тачанка с пулеметом, рядом с которым сидел в своем матросском бушлате и в бескозырке веселый Тарас Середа, держа на коленях громадный белый с золотом аккордеон.

– Эй, ребята, здорово! – закричал Леонид Цимбал. – Туляков! Серафим Иванович!

Но Туляков не услышал, и отряд промчался мимо.

Наконец они повернули на другую улицу и вошли в распахнутые ворота большого серого дома с выбитыми окнами, из которых ветер выносил черный пепел сожженных бумаг.

Этот дом как-то сразу не понравился Пете, несмотря на свою новую штукатурку и ярко начищенные медные ручки дверей. Но, когда они вошли в темный, глухой двор, куда, видимо, никогда не проникало солнце и где зловеще пахло каменным углем и холодной сыростью, мальчик почувствовал, как дрогнуло его сердце.

Галина судорожно прижалась к его руке, и они спустились в темный подвал, откуда на них повеяло как из склепа. Кто-то зажег электрический фонарик.

Они увидели открытую дверь, обитую толстым листовым железом, и вошли в нее, пораженные тягостной пустотой комнаты, в которую попали, – черный, обитый листовым железом пол и грубо выбеленные стены, больше ничего. Ни одного луча света снаружи. И – запах. Сырой, застоявшийся запах хлористой извести, креозота и еще чего-то душного, ржаво-железистого, сводящего с ума.

Стены сплошь были покрыты надписями смертников – именами, фамилиями, прощальными словами, проклятиями и мольбами, – выцарапанными или написанными огрызком карандаша. Казалось, комната была наполнена безмолвными криками и стонами сотен уничтоженных людей.

– Здесь, – сказал голос, и пятно электрического фонарика остановилось и задрожало на словах, написанных химическим карандашом на уровне человека высокого роста:

"Прощай, Родина! Сейчас фашистские мерзавцы меня уничтожат. Они обещали мне жизнь, если я подам на помилование. Нет! Никогда! Прошла на земле их власть. Я русский! И просить у врага пощады не собираюсь! Есть лишь одна власть на земном шаре, которую признаю, – власть Советов. Дорогая Галочка, дочка моя, радость! Прощай, солнышко! Спасибо, что пришла на меня посмотреть в последний раз. Я тебя видел и дедушку тоже. Не плачь обо мне, не горюй. Ты еще узнаешь в жизни счастье, увидишь солнце коммунизма. На свете много хороших людей. Они тебя не оставят. Помни твоего папку. Я сделал все, что мог, жаль только, что так мало. Да здравствует коммунизм, да здрав…"