Василий Еловских - На Сибирском тракте

— Сейчас будет речушка, — сказал он и добавил с затаенной усмешкой: — И вам придется полежать у меня на руках. Может, неохота? Тогда искупайтесь в ледяной водичке. Так сказать, на выбор.

Между кустами несся куда-то бурлящий поток. Он был широк и походил на горную реку.

— Может, еще и сплаваем, Серега.

— Чего на свете не бывает, Микола.

Сняв сапоги и брюки, громко охая, пошел через поток Никола. Сергей подхватил Эллу на руки и, сопя, тоже зашагал по воде.

Уже у противоположного берега Сергей споткнулся и упал, брызги воды попали Элле на руки и лицо, намокло пальто.

Входя в кусты, он сказал, приблизив к ее лицу свое лицо:

— Тонюсенькая какая да легонькая. Застынешь в Сибири-то. Видишь, какие здесь ванны принимать приходится.

— Отпустите!

Элла отвернулась и попыталась освободиться от рук, которые держали ее. Нахал, как он смеет! Но Сергей еще сильнее прижал ее к себе.

— Не торопись!

Снова забулькала вода. Это была не речка, а озеро или огромная лужа.

Он поставил Эллу на землю и проговорил тихо, с легкой насмешкой и пренебрежением:

— Очень ты мне нужна.

Она почувствовала, что краснеет. В самом деле, почему она решила, что этот парень заглядывается на нее?..

В деревне они вошли в первый попавшийся дом. Глубокой древностью повеяло на Эллу. Дом был ветх, с покосившимся полом, большущей русской печью, полатями, высоким порогом и маленькими оконцами. У стены стояла скамейка с резною спинкой. На стене висела керосиновая лампа.

Хозяйка, длинная тощая старуха с толстым носом, даже не спросила, кто такие пришельцы, только поинтересовалась, куда едут, и сказала басом:

— Дохторов в нашей деревне нету. Уж как ее лечить — не знаю.

Эллу положили на кровать, на удивительно мягкую перину, какой ей нигде не приходилось видеть, и укрыли одеялом. Сергей затопил железную печку и заставил Эллу выпить стакан горячего молока.

Никола растянулся на лавке, а Сергей, сев на полено и просушивая над печкой одежду, завел обстоятельный, как и подобает в таких случаях, разговор с хозяйкой:

— Что же это у вас медика нет? А если рожать кому иль, скажем, заворот кишок? Может, хоть бабка какая-нибудь знахарством занимается?

— По всей деревне только одна бабка — это я и есь. А я так тебя подлечу, что и ноги-то с постели пыдымать не будешь.

Она засмеялась, сотрясаясь всем телом и поджимая морщинистые губы.

— Скоро тут не тока что дохторов, а вобче никого не будет.

— Как это?

— А Тобол выживат. Весной на лодках плаваим, а в огородах, считай, до пол-лета вода стоит. Четыре дома и осталося только. Все в Новую Михайловку перебрались. Скоро и мы с сынком…

Эллу стало знобить. Все тело пробирала частая неуемная дрожь. Сергей и хозяйка положили на больную пальтишко, тулуп и еще что-то. Стало тяжело. Элла съежилась, высунула из-под одеяла голову и, чувствуя наступление легкой благодатной теплоты, слушала бабкин глухой басок:

— Наша-то деревня шибко старая. Сколько людей прожило тут жись свою. Когда Колчака угоняли, страшная стрельба у нас была. Особо возле церкви. А когда колхоз появился и кулаков ссылать стали, у церкви-то высоконький мосток сделали, и все туды на собрания сходилися. С мостка того мужики речи говорили. Шибко, помню, ругались. Мой кум Яков Данилыч, покойник, до того однажды в азарт вошел, что с мостка свалился и рубаху ну чисто надвое распластал. Встал и обеими-то половинками рубахи как пальтом запахиватся, чтоб пуп не было видно.

— Не жалей, бабка, — усмехнулся Сергей. — Вместо одной старой деревни десять новых построим.

— Да я чего… Я так.. Посмотри-ка девку-то.

У Эллы опять кружилась голова, ее затошнило. Догадливая бабка быстро подставила к кровати таз. Сергей стал надевать сапоги.

— Ты куда, Серега?

— На кудыкину гору. Слыхал о такой? В Новую Михайловку.

Бабка подала Элле стакан воды. Зубы у девушки звонко постукивали о стекло.

Никола схватил с шестка кринку и, облив молоком штаны, подскочил к Элле. «Боже, какой неуклюжий», — подумала Элла.

— Она уже улыбается, — обрадовался Никола, — а выпьет кринку и вовсе хохотать будет. — Он обернулся к Сергею. — Вместе, что ли, пойдем?

Сергей махнул рукой — жест, который обозначал примерно следующее: брось, один схожу. Надвинув кепку на лоб, так что сломанный козырек прикрыл правую бровь, и тяжело вздохнув, Сергей вышел на улицу.

— Сколько до этой самой Новой Михайловки километров? — спросила Элла у бабки.

— Четырнадцать, ну, а в грязищу-то, почитай, и все тридцать наберутся. У нас тут так.

Сергей возвратился под утро. За окном раздался окрик: «Тпрру, тпрру!» В сенях тяжело застучали сапоги. Холодный ветер ворвался в избу.

Над Эллой наклонилась широколицая женщина в белом халате и спросила участливо:

— Ну, как мы себя чувствуем?

Было совсем светло, когда Элла проснулась. Ходики показывали тридцать пять восьмого.

Гремя ухватом возле печки, бабка сообщила, что парни ушли к машине и обещали вернуться. Фельдшерица уехала еще под утро.

— Ну как, поправилась?

— Ничего… Часы верно идут?

— Кто их знает. Идут и идут.

Элла пошла к тракту по той же проселочной дороге, по которой вчера они втроем добирались до Старой Михайловки. Бурливого потока, где Сергей чуть не уронил Эллу, уже не было, текла мелконькая — курам перебродить — речушка. По жнивью возле тракта шел гусеничный трактор и тащил за собой на канате «газик». За «газиком» бежал Сергей и что-то кричал. Увидев Эллу, он замахал рукой. Когда трактор остановился и стал приглушенно фыркать, Элла услышала:

— Айда в машину!

И вот «газик» снова бойко бежит возле тракта. Подсохшая, загустевшая за ночь грязь с ожесточением бьет по кузову.

— Как здоровье? — спрашивает шофер. Сам он выглядел помятым, оброс бородой и смотрел еще более угрюмо, чем вчера.

— Сегодня мы в норме, — ответил за Эллу Сергей. — Вот только не знаем, выкушали утречком что-нибудь или нет.

Элла хотела сказать: «И вовсе неостроумно», но вместо этого улыбнулась.

— Нет, не ела. Старуха предлагала, а я не стала.

— Вы допустили страшную ошибку, я вам скажу. Но она поправима. Микола, дай-ка мешок.

Сергей выложил на газету хлеб, огурцы и яйца.

— Может, чемодан подать? — предложил Никола.

Элла мотнула головой:

— Не надо.

— Мы уж с ней запросто, по-семейному, — Сергей подал девушке перочинный ножик.

— А соседка-то у тебя сегодня совсем тихая.

— Выучка, Микола. У меня строго. По утрам порка. Армейским ремнем. Себя кормлю сырым мясом, а ее растительной пищей.

Лоб у Сергея был перевязан. Бинт загрязнился и сползал на брови, оголяя засохшую рану.

— К чужой жене вздумал ночью присоседиться, — усмехнулся Никола. — И вот к чему это привело. Сколько раз я предупреждал…

— Правда твоя, Микола.

— Да скажите вы серьезно, — стала сердиться Элла.

— Из-за вас человек потерпел. Шибко торопливо сунулся в какие-то сени. Лоб пострадал, но и сени, говорят, не устояли.

Элла ела с большим аппетитом. Ее локоть касался локтя Сергея. И она, к удивлению своему, замечала, что это прикосновение приятно ей.

— Так же бы вы здорово работали, как балагурите, болтуны иванычи, — сказала она со смехом.

— Это вы зря, — сурово проговорил шофер. — Совсем даже напрасно. Трактористы они у нас — дай бог каждому: И хошь — на тракторе, хошь — на комбайне.

— Коля, замри! — недовольно выпалил Сергей и, чуть помедлив, добавил: — А то мы щас с Миколой лопнем от важности. — Повернувшись к Элле, он сказал, улыбаясь: — Не могу, понимаешь, когда меня хвалют. Стыдобища берет, аж сквозь землю провалился б. И сам не знаю, от чё. А Микола вот ничего, не возражает, тока сопит завсегда.

Элла ела, а парни говорили о совхозе, в котором работали, о всходах озимых, о запасных частях к тракторам и о многом другом, о чем девушка пока еще имела весьма смутное представление. Из разговора она поняла, что они возвращались с областного совещания механизаторов.

Машина нырнула в густой сосняк. Здесь почва была песчаная, и ровный как стрела тракт казался почти сухим. Ехать было легко.

Далеко впереди стали вырастать над трактом дома, каланча, церковенка без креста, и «газик» неожиданно выскочил в поле.

— Раздолинское, — сказал Никола. — Прощайся, Серега, с невестой. А мы отвернемся.

Они снова начали подшучивать друг над другом и над Эллой. Громко смеялись. А прощались серьезно: пожали руки, пожелали добра. Через минуту машина исчезла за поворотом улицы.

Элла смотрела на дорогу, и ей было почему-то обидно. Она думала, что начиналось что-то большое, особенное, и никак не ожидала, что все закончится так обычно.

Все получилось как-то не очень славно. Когда муж Нонны Петр получал в городе новое назначение — он преподаватель физкультуры, — то ее обещали устроить в библиотеку. Однако в библиотеке место оказалось занятым: кто-то собирался увольняться, уже почти уволился, но неожиданно передумал. И хотя Нонна закончила десять классов и вообще была человеком достаточно грамотным, ей ничего не смогли предложить в совхозе, куда они переехали, кроме должности доярки: — «Своих грамотеев девать некуда». Она сперва отказывалась — «дояркой может быть всякая», но, перетолковав с мужем, и подумав денек-другой, все же пошла на ферму. Это было перед самой осенью, а после Октябрьского праздника Нонну вызвал к себе директор совхоза Калачев.