Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант

— Полина, скажешь, не герой?

— Она — особая статья.

Да, мы задумывались о нашей Полине: что привело ее в десант, что ведет здесь — любовь к Родине или к мужу? В ней сложное сплетение любви, преданности, мужества, героизма.

Федька просит рассказать про Танюшку, Настёнку, Валю Бурцеву, которых знает только по имени. Но я отказываюсь:

— Не могу. Спрашивай у них сам. Я не распоряжаюсь чужими тайнами.

— Неужели такие тайны, что нельзя рассказать даже мне, твоему другу?

— Не в том дело, какие, а в том, что не мои.

И в самом деле, можно ли рассказывать про этих девушек, пока идет война, пока они живут во вражеском окружении? Пусть они еще побудут не героинями, а девушками-простушками. Сейчас им это безопасней, спокойней. А слава не уйдет от них. И кто думает о славе, когда всякая секунда жизни может оказаться последней!

Сегодня разведданные принесла одна Танюшка. Федька уже умчал их в бригаду. А Полина почему-то не явилась. Спрашиваю об этом Танюшку. Она отвечает резковато:

— Товарищ Корзинкин, не суйся не в свое дело.

Вообще она особа резковатая.

— Это и мое дело.

— Твое дело — бегать туда-сюда и ни об чем другом не заикаться. Бегать и помалкивать.

Она права, возразить нечего. Но меня возмущает ее тон, и я говорю:

— Ты сегодня расфыркалась, как генеральша.

— А ты кто, чтобы читать мне мораль? Тоже невелик генерал, от горшка два вершка. Все, объяснились?

Танюшка поворачивается к выходу, но медлит уходить. Может быть, ждет моего слова «останься». Мне тоже неохота отпускать ее. Пусть резкая, жесткая, но в то же время такая прекрасная. Если простонародная, бедная одежда принижает Полину, придает вид покорности, забитости, то у Танюшки она подчеркивает ее независимость, недоступность, ее гордую красоту.

— Куда спешишь? Посиди! — говорю я, отбросив свое самолюбие.

— Не могу.

— Не хочешь? Обиделась?

— Не «не хочу», а не могу. Сегодня никак. — Подходит ко мне близко-близко и шепчет тихо-тихо: — Сегодня Полина ночует в немецком штабе.

— В каком? Зачем?

— Слушать, что будут говорить офицеры.

— Как слушать — явно, тайно?

— Кто же пустит явно? Ну, все-все. Я пошла, мне надо быть там.

— Тоже в штабе?

— Около.

Тут я загораживаю собой выход из убежища и говорю:

— Пойдем вместе!

— Повтори!

— Пойдем вместе!

Темные Танюшкины брови вздрагивают и сначала надвигаются на глаза, делаются короче, но шире и гуще, затем высоко поднимаются, становятся длинней, но уже с изломом. Она сердито тычет меня пальцем в грудь и шепчет с непреклонным убеждением:

— Ты сошел с ума.

— Обрадовала! — И ядовито: — Спасибо!

— Кто кого больше обрадовал, неизвестно.

— Но ты можешь выслушать сумасшедшего?

— Говори. — Она приподняла руки, будто хотела закрыть уши, но передумала и уронила вдоль тела.

— Я не могу валяться здесь бревном, когда Полину, может быть, уже терзают.

— Но ты не спасешь ее, — возражает Танюшка, — наоборот, только погубишь.

— А ты спасешь?

— Я могу пригодиться.

— Так же и я могу пригодиться.

— Нет, никак. Только выползешь отсюда — тебя схватят. Поднимется шум. Сорвешь все наше дело. Самое лучшее — сегодня тебе валяться здесь бревном. — Танюшка старается выскользнуть на волю. — Пойми это! Пусти меня!

— Не пущу одну, что хочешь делай! — и крепче заслоняю выход.

— И сделаю, — угрожает Танюшка. — Сделаю, если не пустишь. Я обещала Полине, я должна быть около штаба. Посторонись, пропусти!

— Нет.

— Я убью тебя, — шепчет Танюшка. Весь разговор идет шепотом и потому кажется неправдоподобным, шутливым.

— Ты — меня?

— Да.

— У тебя нечем. — Я не вижу у Танюшки оружия.

— Ножом. Вот этим, — и показывает десантский нож.

— И ты способна?

— Должна.

У нее такое лицо, нахмуренно-окаменевшее, и вся она какая-то как замороженная, что… Я освобождаю выход. Она мгновенно становится подвижной, мягкой, ласковой.

— Пойми, дурачок, тебе нельзя туда, нельзя. Там знают одно: если не немец, не полицай, — значит, партизан, десантник. И на виселицу. Сам повиснешь и нам поможешь. Тоже только повиснуть. — Она коротко взмахивает рукой: до свиданья! — и уходит.

В убежище стало невыносимо: и душно, и тоскливо, и тесно, хотя могут одновременно поместиться четверо-пятеро. Выползаю и ложусь около двери, как цепной пес у конуры. Видно мне только бугорок глины, выброшенной из убежища, кусочек нагого сучковатого сада, будто переплетенного колючей проволокой, и ломтик ночного темного неба с мелкими, «лейтенантскими» звездочками.

Этого слишком мало, чтобы понять, что происходит в Свидовке и вокруг него, и стараюсь угадать это по шуму. На дорогах непрерывно гудят и урчат автомашины, иногда громыхают танки. С глухим, хрипловатым воем пролетают самолеты-бомбардировщики и с высоким, чистым звоном — истребители. Противник подбрасывает в Свидовок пополнение.

Меня все сильней мучит раскаяние, что я отпустил Танюшку, не увязался за ней, мучит тревога за Полину. Мне кажется, что беда неминуема. Нельзя медлить, надо выручать Полину.

Но где, в каком штабе, искать Полину? В Свидовке много немецких штабов. И все-таки, может быть, надо идти, пусть наугад, пусть это бесполезно и ничего, кроме пули в лоб, не найду… Но бывают такие «надо», которые выше всех соображений, когда лучше погибнуть любой, самой зряшной, смертью, чем остаться живым.

Ночь идет медленно, как пытка. На рассвете прибегают вместе Танюшка и Полина.

— Скорей в бригаду! — бросает Танюшка, едва приостановившись.

И дальше два часа бежим без останова. Прямо в штаб бригады: Полина с Танюшкой достали очень важные сведения.

В штабе бригады офицерское собранно. Мм предполагаем, что обсуждается план того главного удара, ради которого сброшен наш десант. Усиленная разведка в последние дни, передвижение противника, наши удары по дорогам — все, все подсказывает, что наступил момент для большой схватки. Мы хорошо знаем обстановку, нам достаточно набросали оружия. Ждать — только портить себе: обстановка и соотношение сил могут измениться не в нашу пользу.

Наша «землянка» вся дома. Лежим, сидим, снова ложимся. Делать нечего и нет охоты. Все обычное, ежедневное — зашить дыры на обмундировании, укрепить разболтавшиеся пуговицы — кажется до ничтожества мелким.

И начинается разговор: для чего рождаются и живут люди, для чего Вселенная и жизнь, для чего все, что существует. В бога и в какое-то божье назначение для Вселенной, для жизни, для людей никто из нас не верит. Постепенно, по кирпичику, складывается мечта о правильной, справедливой жизни. Жить надо как-то так, чтобы сразу и для себя и для других, чтобы всем было хорошо, интересно, свободно. Чтобы не надо было воевать.

Человек не должен угнетать ни других, ни себя, на то он и человек, существо с душой и разумом.

Наш мирно-мечтательный разговор обрывает команда:

— Выходи-и!.. Становись!

Нашей бригаде дан приказ захватить село Свидовок, разгромить накопленные там противником воинские силы и облегчить этим переправу через Днепр советским частям, действующим с левого берега.

Превосходство в силах, и огромное, опять на стороне противника. Но теперь мы радуемся этому: чем больше сил кинет противник на нас, тем меньше оставит на Днепре, тем скорей и легче наша армия перешагнет через него. Мы готовы вызвать на бой всю германскую армию.

Начало атаки ровно в 24.00. Но уходим из леса с вечера, нам нужно еще сделать марш в пятнадцать километров. Мы с Федькой идем в этот бой как расчет противотанкового ружья. Антон Крошка и Арсен Коваленков идут как расчет другого такого же ружья. Работы будет много: у противника десятки танков и бронемашин, у нас только десять ПТР на всю бригаду.

С нами идут партизаны, идут все наши девушки и женщины — Полина, Танюшка, Настёнка, Валя Бурцева — с гранатами и автоматами; Алена Березка, Степанида Михайловна и еще многие — с санитарными сумками.

Нас ждет серьезный бой, — возможно, до последнего патрона, до последнего человека.

Ночь с морозцем. Это хорошо бодрит, снимает усталость. В Свидовок мы придем достаточно сильными. Все небо в звездах. Я довольно хорошо вижу вокруг себя. Рядом идет Федька, высоко задрав голову, упершись взглядом в звезды. Чуть поодаль — Полина, эта, наоборот, склонилась, ее лунно-бледное лицо до половины закрыто тенью от козырька военной фуражки. Полина еще не оправилась от недосыпа, усталости, тревог, страхов, какие довелось пережить в разведке. Несколько впереди меня Танюшка, всегда бодрая, неустанная, оживленная. Она частенько оглядывается и встряхивает головой, — это приказ мне: выше голову, тверже шаг!