Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович

— И это все, что ты скажешь мне на прощанье? — с грустью и нежностью упрекнул Логунов.

Опасаясь услышать слова, не предназначенные для его ушей, Иван Иванович кашлянул.

— Здесь кто-то есть! — обрадовалась Варвара.

Она не могла кривить душой перед своим товарищем, уезжавшим на фронт, но и огорчать его тоже не хотела.

— Мне показалось, тут доктор Аржанов, — сказала она уже вблизи скамейки, потом всколыхнулись кусты, и тонкая фигурка в белом появилась на дорожке. Четко, резко чернели косы, свисавшие ниже пояса. — Правда, это доктор! — сообщила она, оборачиваясь к Логунову, который пробирался сквозь заросли следом за нею. — Добрый вечер, Иван Иванович! Добрая ночь!.. Мы не помешаем вам?

— Нет, если я сам не помеха…

— Ну что вы! — возразила Варвара прерывистым голосом, присев на скамейку возле него.

— Вы ведь тоже уезжаете завтра, — сказала она с такой искренней печалью, что Иван Иванович был тронут и в то же время смущенно взглянул на Логунова.

— Да, уезжаю! Целой ватагой отправляемся. Меняем русло… Вот как эта речка… Текла она себе, веселая, светлая. Потом взяли ее и направили промывать породу, ворочать пески да глину. Тяжелый, грязный труд. Куда делись блеск и веселье! Но… ходил я сегодня вниз по берегу и видел: течет она там снова в своем русле, чистая, словно стеклышко. Вернемся и мы. Не мы, так другие вернутся…

— Я тоже поеду туда, — уже твердо сказала Варвара. — Сейчас райком комсомола не отпускает меня, а посылает агитатором в якутские наслеги. Выполню задание и опять буду проситься на фронт. Поехать нынче в институт, наверно, не удастся… Пусть в тылу остаются люди вроде Игоря Коробицына: он хороший работник, но у него плохое здоровье.

— А Тавров? — неожиданно для себя спросил Иван Иванович, и Варвара почти с испугом взглянула на него.

— Тавров пока будет здесь… — ответил вместо нее Логунов.

После этих слов над скамьей установилась неловкая тишина.

«Как ты можешь вспоминать о ней, о своей бывшей жене?» — думала расстроенная Варвара.

Она поправила непослушную сегодня прядь над ухом, перекинула косы на грудь и так, держась за них обеими руками, точно на качелях сидела, взглянула на Ивана Ивановича.

Высокую и узкую скамейку сделал приисковый плотник, может быть, никогда не видевший настоящей садовой скамьи. Неудобная скамейка: ноги едва достают до земли, но если бы сидеть здесь вдвоем с Иваном Ивановичем… Едет на фронт… Она сама поедет туда, найдет его и разделит с ним любой труд, любую опасность.

«Так почему же ты отворачиваешься от меня? Почему ты заставляешь меня мучиться?!» — кричало все ее существо.

А тут еще Логунов: в нем, как в зеркале, повторялись ее отношения с Иваном Ивановичем. Всем хорош Платон, почему же душа Варвары не обратилась к нему? Зачем она устремилась туда, где ей не рады?

И уже не жалость, а раздражение сквозит в голосе и взгляде Варвары, когда она обращается к Платону:

— Сколько комаров налетело! Это мы с вами привели их.

Они действительно так и зазвенели вокруг. Логунов ударил себя по плечу, по шее. Это вывело Ивана Ивановича из раздумья.

Он взглянул на друзей, и рука его осторожно легла на лоб Варвары…

— Комары, — сказал он, рассматривая свою ладонь. — Неужели вы не слышите, как они вас едят?

— Пусть едят! — не сразу ответила Варвара, вспыхивая влюбленным блеском глаз и улыбки.

— Я пошел! — Логунов поднялся стремительно; похоже, почувствовал он укус посильнее комариного. — Я пошел… — повторил он, выжидающе обращаясь к Варваре.

— Хорошо, Платон! — Девушка протянула ему руку с такой явной радостью, что больше ничего ему не оставалось, как распрощаться и уйти.

— Я приду провожать тебя завтра! — крикнула она вслед, движимая смутным состраданием, но он даже не обернулся.

И словно еще прекраснее и светлее стала ночь. Острее запахли влажные от росы прибрежные кусты и густые травы. Завтра… Завтра ничего этого не будет!

Варвара дрогнула плечами при мысли о предстоящем одиночестве.

— Озябла? Пора и нам домой, — сказал Иван Иванович, и у нее тоскливо защемило сердце от его дружеского тона.

— Нет, не пора!.. — горячо запротестовала она. — Ведь вы уезжаете завтра!

— Вот мне и нужно собраться, письма написать…

— Может быть, необязательно сейчас… письма писать.

Варвару вдруг возмутило ощущение подавленности перед ним, перед его властным авторитетом. Почему она смотрит на него всегда, как робкая ученица? Женщина взбунтовалась в ней.

— Надо же уделить хоть маленькое внимание живому человеку, — пошутила она, но в голосе ее прозвенели слезы.

— А письма разве мертвым пишут? — неловко отшутился хирург.

— Вы их напишете в дороге. На пароходе… — сказала Варя, придвигаясь к нему, и вдруг разрыдалась, прислонясь к его крутому плечу. — Нельзя же так! Нельзя же так! — повторяла она, задыхаясь. — Мне кажется, я умру от горя.

Иван Иванович растерялся. Он смотрел на милое лицо Варвары, залитое слезами, ощущал тонкий запах ее волос и кожи, ее теплое, детски чистое дыхание, но не тяжелое, мужское волнение, не страсть, а величайшую нежность и жалость вызывала в нем эта девушка. Слишком переполнена была его душа расставанием с прошлым, слишком большую ответственность на человека-товарища носил он в своем сознании.

— Варенька! — сказал он, бережно обнимая ее за плечи и помогая ей подняться. — Я могу только одно тебе обещать: я, наверно, не полюблю никакую другую… У меня здесь, — доктор крепко потер кулаком грудь, — вот здесь все выгорело… Не плачь! Ведь я тоже несчастлив, а не умер еще. И умирать не собираюсь. И тебе не советую. — Он сжал ладонями лицо девушки, расцеловал в обе щеки и легонько оттолкнул от себя.

Они пошли домой по дорожке вдоль берега, потом в гору, и Иван Иванович вел ее за руку, как маленькую.

Грузовые машины мчатся по прекрасному шоссе. Бьет навстречу свежий ветер. Серая лента асфальта вьется то между высоких тополей с блеском речной струи в просветах, за деревьями, то жмется к подножьям сопок-гольцов по самой кромке берега. Красные, голубые, желтые поднимаются к небу скалистые вершины. Только мхи да лишайники льнут к развалам камней, врастая в мельчайшие трещины. А иная гора спутана ярчайшей зеленью шиповника и вся горит вспышками розовых огоньков. Вот шоссе врывается в угрюмый горелый лес, серея среди черных лиственниц, вот развернулось, расстелилось через болотистую марь, с кочками, заросшими осокой, пушицей, морошкой или сплошным кустарником голубики.

— Еще лет семь назад старатели шли здесь с котомками по еле приметной тропе, — сказал Платон Логунов и приподнялся, хватаясь за плечи товарищей. — ; Тогда ни одного поселка не было между побережьем моря и золотым районом. А теперь на каждом шагу!.. Вот опять новое дело!

И все, привлеченные возгласом Логунова, встали, придерживаясь кто за крышу кабинки, кто за борт, и посмотрели вперед, где точно из-под земли вырастал город. Блестели стекла домов, по веселым улицам сновал народ, шумели машины, шли груженые подводы, запряженные рослыми волами, привезенными издалека. На открытом взгорье точно снегу насыпало — богатейшая птицеферма. Трактор пробирался стороной у шоссе к зеленым и черным, недавно раскорчеванным огородам совхоза. За рулем сидела девушка, не то якутка, не то эвенка. Яркие издали глаза ее напомнили Логунову Варвару, и он, затосковав душой, оглянулся на трактористку.

— Наша! — сказал Никита Бурцев, помахав ей рукой. — Просто сам себе не верю, когда вижу якутскую женщину на тракторе. В колхозе «Новая Чажма» в нашем Октябрьском районе одну трактористку-якутку прозвали «Авария» за частые поломки… Она обиделась и стала работать хорошо. Теперь все девчата пойдут вместо парней на машины, — добавил Никита, жадно любуясь напоследок скалами гольцов, и лесами, и высоким небом родного края.

Уже июль голубел над тайгой. Горячие наступали дни. Взбрызнул землю короткий дождь — и сразу распушились цветущие травы на речных лугах, на островных полянах. Медведь прошлепал по мокрому песку, оскользаясь на круче берега, поднялся в заросли ивняка и пошел косолапо нырять в сочком пырее, перевитом викой, разукрашенном синими и лиловыми колокольчиками, белыми и медово-желтыми кашками, щекотно задевающими черный кончик поднятого носа. С шелестом раздаются зеленые волны травы, местами вымахавшей в рост человека. Путаясь в травах, шагает по прохладно-влажной земле медведь — хозяин и уже не хозяин. Шум людских поселков выживает его из долин рек, по которым в июне валом идет в верховья рыба — кета, и горбуша, и тучная от жира чавыча. Рыбаки-артельщики вытесняют рыбаков-медведей. Но случается: идет таежник, и вдруг поднимется навстречу из травы, из кустарников крутолобая голова на покатых мощных плечах, злобно сверкнут зеленоватые глазки… И зачастую оба с ревом мчатся в разные стороны, перепуганные насмерть.