Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

— Дмитрий Николаевич, конкретней.

— Куда уж конкретней. Я ведь сказал: самое главное — это то, что отсутствует технологически приемлемая модель. А если она вдруг появится? Что тогда будут делать те, кто обязан делать, а не отписываться?

Гусев недоверчиво хмыкнул.

— На живца ловите?

— Да хоть на блесну. На что поймаю… Беретесь?

— Хм… Это что-то новое. Вам захотелось мороки хлебнуть? По ступенькам, знаете, много сложней, чем по асфальту.

— Владимир Васильевич, давайте не отвлекаться. Вы сможете в течение трех месяцев разработать конструкцию хотя бы в принципе?

Гусев помолчал. Оборот неожиданный. Все полетело кувырком за один миг, в то же время… Заманчиво!

— Я должен подумать.

— Сколько вы будете думать?

— Загорелось, что ли? — рассмеялся Гусев. — Теперь я начну капризничать.

Но Балакирев шутку не поддержал.

— Когда вы мне ответите?

— Через неделю.

— Прекрасно. В среду, в это же время жду вас. Кстати, сможем побеседовать подробней…

Черепанов сидел на подоконнике, куда его загнала Наташа: пользуясь отгулом, она затеяла у брата генеральную уборку. Паркет был навощен, ходить по нему, пока не высохнет, и думать нечего, так что сиди, Сергей, и не рыпайся. Потом возьмешь полотер и будешь елозить по всей квартире. Во перспектива?!

— А Оля где? — спросил он. — Могла бы ее тоже запрячь.

— Ушла кораблики пускать.

— Чего?

— Кораблики, говорю, ушла пускать. Ну и что? Я до пятнадцати лет в куклы играла… Они какие-то модели испытывают с этим… Как его?

— С Липягиным?

— Ага, — кивнула Наташа, подумав, что не такая уж это редкая фамилия. — Павел Петрович, кстати, рассказывал, что ты себя в порядочном обществе вести не умеешь.

— Не умею! Бонтон, понимаешь, развели. Ксения Борисовна хоть и реликт, но симпатичный, а ее дочка — индюшка! Оля, к тому же, истерику мне закатила, так и не пойму за что. Проходимец сотворил себе легенду и теперь дивиденды с нее получает, купоны стрижет, а мы умиляться должны.

— Я знаю, мне Володя рассказывал. Как-то даже не верится… Ну вот, легок на помине, а говорил, что задержится. Все полы сейчас насмарку пойдут…

— Это что за безобразие! — рассмеялся Гусев, увидев Черепанова на подоконнике. — Как курица на насесте. Слезай! У меня новость. Как всегда — с пылу, с жару. Но сперва я тебя огорчу. Наша коляска больше никому не нужна, купили лицензию.

Черепанов ничуть не огорчился.

— Купили, и ладно. Инвалиды будут обеспечены. Теперь можно заняться делом. В статье, которую я готовлю, будет идти речь об инструментальном хозяйстве, без которого, все понимают, сквозная бригада — блеф. В первую очередь я призываю вспомнить твой кассетный держатель, ставка на него серьезная…

— Передохни! — оборвал его Гусев. — И выслушай. — Он коротко передал разговор с Балакиревым. — Как?

— Сам в петлю головой лезет? Да он хоть понимает, что это хорошему конструкторскому бюро на год работы? Если вообще получится. — Он посмотрел на Гусева. — Получится?

— Я попросил неделю, чтобы подумать. Вместе с тобой… Вот что, я весь в опилках, сейчас быстро ополоснусь, и мы обговорим. — Он заперся в ванной и уже оттуда добавил: — В принципе коляска эта уже готова, осталось нарисовать.

— Давай, давай, — улыбнулся Черепанов. — Люблю с тобой разговаривать, когда ты водные процедуры принимаешь. Очень содержательно получается…

На лестничной площадке послышался крик, хлопнула дверь, кто-то быстро, прыгая через ступеньки, побежал вниз. Наташа выглянула в коридор.

— Что за беготня? — спросила она у стоявшей там соседки.

— Дети, говорят, потонули на Вербянке, там у Степаничевых пацан, вот и побегли… Соревнования какие-то.

— Соревнования? Ведь это же на лодочной станции, где Оля… — Она забарабанила в дверь. — Володя, открой! Слышишь, что-то случилось! Скорей! — и заметалась по прихожей.

Черепанов взял ее за руку:

— Спокойно! Не паникуй. Пошли, Володя догонит…

Гусев, накинув халат, вышел из ванной. Какой-то шум, крики, дверь настежь, все убежали. В коридоре все еще стояла соседка.

— Что происходит? — спросил он. — Пожар?

— От безответственности, Владимир Васильевич… Забегали теперь, а куда раньше смотрели? — Она перегнулась через перила. — Вон и ваша явилась! Господи, да в каком виде!

Насквозь промокшая, перепачканная глиной, Оля едва держалась на ногах, вцепившись в Чижикова. Гусев схватил ее в охапку, вбежал наверх, ногой распахнул дверь. Олю колотила дрожь.

— Ничего, ничего, — говорил Чижик, помогая Гусеву уложить ее на диван. — Сейчас пройдет… Несчастье, Владимир Васильевич. Липягин погиб.

Оля, судорожно всхлипнув, открыла глаза.

— Папа, — сказала она. — Он умер. Утонул…

— Как же это? — Гусев все еще держал ее за плечи, стараясь унять дрожь. — Как это случилось?

— Он в воду бросился, когда Игорь упал…

— Оленька, подожди. Ты совсем мокрая, надо раздеться. — Не зная, что делать, он стал укрывать ее пледом.

Вбежала Наташа. Вид у нее был растерзанный.

— Уходите! — распорядилась она и вытолкала их за дверь.

На кухне сидел Черепанов.

— Думал, Наташа свихнется, пока бежали, — сказал он.

— Валентин, ты чего молчишь? — Гусев повернул к себе притихшего Чижика. — Как это произошло?

— На обратном пути… Игорек, пацан еще совсем, подошел к обрыву, а там берег подмыло, водоворот крутится… Ну и упал. Липягин прямо из коляски за ним. — Ребята подбежали, он им Игоря вытолкнул, а сам… Куда ему с таким течением справиться! Так и завертело…

— Нашли его?

— Ищут…

— Володя! — позвала Наташа.

Гусев вернулся в комнату, сел рядом с укутанной по самый подбородок Олей; она молча смотрела в потолок, потом высвободила руку и протянула отцу, он взял ее теплую ладошку, прижал ко лбу — его душили слезы от жалости к ее горю. «Какими мы стали взрослыми, — мелькнула мысль, — и как нам теперь не дается сострадание».

— Оленька, — сказал он. — Родная… Что же делать? Иван Алексеевич умер хорошей смертью.

— Неправда, — прошептала она. — Смерть не может быть хорошей. Не может. Слышишь, папа? Не может…

…Опять зарядил дождь — мелкий, холодный, слякотный, теперь уже до первого снега; опять ветер гонит вдоль улиц мокрые листья; опять начинает казаться, что на этой земле только и есть, что дрянная погода, лысые сопки и далекие — дальше некуда — расстояния.

«Как можно любить осень? — думала Наташа. — Неряшливое умирание, гниение заживо, беспросветность. И вдобавок — грустные мысли. Похоронное настроение. Это понятно. Умер человек. Чужой человек, которого она в глаза не видела, а все-таки… Скорей бы зима. Зимой много солнца, снег скрипит под ногами…»

Она накрывала на стол.

Гусев только что вернулся с кладбища.

— Промок до костей, — поежился он. — От этой измороси никакой плащ не спасет… Оля спит?

— Заснула. Температура нормальная, может обойдется. Ночью думала — не миновать пневмонии.

— Сергей не звонил?

— Здесь я, — сказал Черепанов, выходя из комнаты Гусева. — Воскресный день, все отдыхают, а я технический прогресс ускоряю. Кое-что прикинул. — Он посмотрел на Гусева. — Видик у тебя…

— Так ведь не из кино пришел.

— И то верно… Народу много было?

— Много.

— И речи говорили?

— Говорили… Как же иначе?

— А про девочку ту легендарную никто не вспомнил? Не сказал, что, мол, больно много геройства на одного человека?

— До чего ж ты зануда, — вздохнул Гусев.

— Я не зануда. Я — критически мыслящий человек. Что получается? Сперва человек аванс взял, потом отработал. Я понимаю — теперь кто же осудит? Не положено. Поворот судьбы. Только… кривой уж очень поворот. Придумал себе сказку… Я перед его смертью шапку сниму, а жизнь его — принять не могу. Как хочешь. Я что, не прав?

— Может, и прав… Но сейчас не тот случай, когда свою правоту отстаивать надо. — Он достал из серванта графин. — Не тот. Ты бы посмотрел, как мать Игоря на его могилу кинулась… Помянем?

Черепанов поколебался.

— Помянем…

— Подождите! — сказала Оля. — Не надо…

Она вышла в длинном отцовском халате, села к столу.

— Сейчас же в постель, — прикрикнула Наташа, но Гусев остановил: — Пусть… Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо себя чувствую… Только не надо его так поминать. Снисходительно… Вы, Сергей Алексеевич, правильно сказали, я слышала. Он сказку себе придумал. Себе, а не для людей. От них он ничего не имел, никакой выгоды. Неужели вы все не поняли? Он себе руку протянул, чтобы с ума не сойти от горя. Свет в окошке зажег… Ведь если все время помнить, что сам себя искалечил, — тогда и жить незачем… А он…