Апостольская командировка - Владимир Федорович Тендряков

А ведь я живу тут третью неделю, не скрываю, что хочу жить вечно, но приезжий, лишний…

Как-то в работах известного психиатра Бехтерева я прочитал, что личность никогда не исчезает бесследно, даже после смерти. Живи в Москве — я, наверное, оставлял бы более ощутимые следы своего «Я» и в дочери, и в Инге, и в товарищах, даже если бы я продолжал прятать свое, жил в нелегальщине. Здесь все нараспашку: предлагаю — глядите, что творится во мне. Приглядываются, и даже с любопытством, даже с досадой, но и любопытство, и досада — чувства, быстро проходящие. Исчезни я сегодня из Красноглинки, завтра, быть может, еще и вспомнят — был-де такой, послезавтра забудут.

Прав Бехтерев: личность не исчезает, а анекдот — да. Я анекдот для Красноглинки.

Центр села — травянистая площадь от магазина до клуба, от чайной до колхозной конторы (сельсовета тож) — все в тех же послеименинных тропинках. Площадь с фанерной трибункой для празднования Первого мая и Октябрьской революции. Грузовик у чайной, две козы под клубной афишей, куры и я, странный человек в истасканных до лохмотьев, латаных и перелатанных штанах, в грязных резиновых сапогах-бахилах, в теплой кепке, с обгоревшей, давно утратившей интеллектуальный лоск физиономией. Странный человек — завезенный из столицы случайный анекдот. Как мне одиноко здесь, в зеленой Красноглинке! Соглашаюсь с Бехтеревым, вместе с ним признаю духовное бессмертие каждого из людей, а сам не смею рассчитывать на это.

На стене клуба, вызывающе громоздкого здания с игривым крылечком и плакатом «Добро пожаловать!», наклеена большая афиша.

Любопытно. Нет, не лекция сама по себе. Крайне любопытно — случайно это мероприятие или оно как-то связано с моей особой? Пять дней назад мной заинтересовался Ушатков, за пять дней заполучить лектора, и не районного, а специального, из области, — верх оперативности. Лекторы не пожарники, по тревоге сломя голову не срываются. Случайность?.. Но что-то слишком удачная для Ушаткова. И этот утренний визит участкового Теплякова: «Уезжай подобру-поздорову». Тепляков не скрывал, что Ушатков что-то предпринимает и его мне следует бояться. Что бы все это значило?

В магазине прохлада, полутьма, благородный блеск выставленных на продажу радиоприемников, запахи кожзаменителей. Если на улице только козы у клуба, то здесь легкая толкучка — идет бойкая торговля темно-синими твердыми фуражками. Какая-то бабушка — не из самой Красноглинки, захожая из окраинной деревеньки — купила сразу пять одинаковых фуражек, укладывает их в корзинку.

— Что, бабка, много набрала? — интересовались со стороны.

— Лишнего не взяла, на каждый картузик голова припасена, соколики. Двое внуков подросли, форсить надо? А зятю надо? А старик так ходи? Старику тоже плешь прикрыть новеньким любо. И еще племяш есть, под Костромой живет. Может, ему и негоже, но все подарок.

Парень, губастый, щекастый, долго примерял фуражку перед зеркалом — набок посадит, собьет на затылок, клок волос выпустит из-под козырька, любуется — ну до чего ж хорош, красавец писаный. Наконец красавец сунул старую кепку в карман, покупку уже окончательно водрузил на голову, не оторвав бумажного ярлыка с ценой. Белый ярлык торчал в сторону, как щенячье ухо, а на щекастой физиономии — откровенная, не без величия, гордость — не в какой-нибудь, а с пылу с жару, новенькая, хоть цену гляди, без обману, то-то! Раскачивая плечами, он вынес в солнечный мир голову, украшенную синей, с биркой, фуражкой.

А рабочих брюк не было. Висели грубошерстные похоронно-черные костюмы пятьдесят шестого размера.

— Возьми фуражечку.

Нет, фуражка мне не нужна, старая кепка служит.

Я двинулся домой штопать штаны мимо афиши: «Лекция — Религиозные верования и современная наука».

* * *

В окно постучали:

— Эй, Рыльников.

За окном кучкой — парни, впереди всех Гриша Постнов.

— Выйди.

Я вышел на крыльцо.

Гриша Постнов что жених на выданье — полосатый галстук, завязанный большим узлом, тесноватый в плечах новенький пиджачок, суконным теплом вызывающий банную испарину на круглом строгом лице, пшеничный чуб начесан на брови, узкие, бархоткой наведенные до предельного блеска туфли неловко топчут мусорную землю. За Гришей человек пять — руки в карманах, плечи расправлены, ноги расставлены. Среди них тот, что днем при мне обзавелся в магазине обновкой, сейчас синяя фуражка сбита на затылок, белый ярлык уже оторван.

— В чем дело?

Гриша Постнов подбоченился:

— Пришли повести тебя на лекцию.

— Гм…

— Не гмыкай, а пошли.

— Спасибо за заботу, но мне не хочется.

— Это мало ли что. Другим хочется, чтоб ты там был.

— Кому — другим?

— Ну, нам хотя бы.

— А почему я вам так уж нужен на лекции?

— Нужен — и все, лишка-то не кобенься. Одеваться иди, а то силком утащим.

— Вот это приглашение!

— Ничего. Мы не от себя, мы вроде дружинников — задание выполняем.

— Чье задание?

— Это тебя не касается.

Упрись я, начнется некрасивая свалка. Их шестеро, я один — избу разнесут.

— Отлично. Будем считать, что у меня вдруг появилось горячее желание прослушать антирелигиозную лекцию товарища Лебедко.

— Так-то, поди, лучше… Но гляди, кум, чтоб без хитростев.

Я впереди, на шаг от меня отступя, старательно соблюдая дистанцию, вся сплоченная, серьезная, преисполненная решимости компания, так что каждому встречному ясно — ведут!

На крыльце клуба — букет, красноглинские красавицы в глазастых платьях, в капроновых чулках, в туфельках на высоких каблуках и в одинаковых косыночках на плечах модернистой расцветки, с изречением: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама!» Наверное, эти косынки завезли недавно в магазин крупной партией, как и темно-синие фуражки.

— Дорогу! Дорогу! Не торчите на дороге! — покрикивал Гриша Постнов.

И дорогу уступали, с любопытством оглядывали меня, шушукались.

Хмуроватый зал еще не заполнен, только заняты самые тыловые места — по углам, вдоль стен, подальше от сцены. Парни кучками, рассказывающие что-то друг другу с гоготом; кучками, скромненько девчата, много беспокойных ребятишек разного школьного и дошкольного возраста. Уж, конечно, их-то особенно трогает проблема религии и науки, которую обещает преподнести осведомленный городской лектор товарищ Лебедко. И ни одного взрослого. Хотя нет, есть один; в самом центре зала в чинном одиночестве и примерном терпении отсвечивает знакомая лысина — Михей Карпович Руль собственной персоной в чистой рубахе. Как-то непривычно видеть его без бравых Рулевичей по бокам.

Михей Карпович, заметив меня, пошевелился, приподнялся, хотел что-то крикнуть, должно быть, позвать к себе, но, разглядев окружение, смутился и скромнехонько сел.