Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева

погибнуть может ценная продукция, которая «зазря» дожидается машинной сушки. А в-третьих, четвертых и пятых… сложа ручки смотреть на это «каторжное» дождливое небо и ждать у моря погоды, когда есть надежное средство все обратить в ценный продукт, который «с руками рвет кооперация»? Старые хозяйки-колхозницы, тоскуя, смотрят на холодные жерла своих печей, дедовских широкогрудых русских печей с их добротным теплом, которое надежнее всяких машин. И отчего же, отчего не организовать массовую печную сушку? И не позор ли отказываться от такого простого, но хозяйственно важного мероприятия.

Петря не умел взвешивать «за» и «против», и не был искушен в хитрых схватках по увязке дел, причин и следствий. Семен, обещавший приехать на другой же день, не ехал уже четвертые сутки; погода действительно была отвратительная. И гостеприимные пасти дородных русских печей показались Петре достойными разрешить судьбу колхозного яблока.

— Ладно, пока сушилка подъедет, куда ни шло — организуй! — сказал он Шмалеву.

И тотчас же после обеда две подводы начали развозить яблоки из склада по печам. Устинья, удивительно подобревшая, первая распахнула перед яблоком двери своего дома. Нашлись еще и еще соседки, которые тоже истопили печи. Дедунькины же снохи и сыновья работали, не жалея рук и пота.

Вскоре после утреннего ошеломившего Петрю разговора Шмалев уговорил Радушева послать Наркизова с группой ребят на мельницу, а Ефима Колпина за кой-каким спросом в сельсовет — слишком все они «за технику обижаются», без них спокойнее. Петря хотел было возразить, но махнул рукой: взялся за гуж — действуй.

Сопротивление оставшихся было скоро сломлено Шуре, например, в десять голосов сказали: «Знаем, знаем, как в коренниках ходишь», а Петря Радушев, все еще сердясь на нее за непредвиденное замешательство в его бригаде, не захотел защитить ее, и Шура, забрав с собой Васятку Коврина, заперлась у себя дома.

Никишев безвыходно сидел на своем чердачке или за широким столом в комнате Семена и лихорадочно работал: к написанным уже, как он называл эскизным главам будущей повести Никишеву хотелось добавить картины сбора, «несчастный день» одной бригады и столкновение хорошей девушки с человеком, не стоившим ее доверия.

Баратов, промочив ноги, простудился и лежал на теплой лежанке, ожидая, когда понизится его гриппозная температура.

А по улице уже озоровала, сбитая на сладком плодовом соку, шмалевская частушка:

На заре приехал Семен. За ним на двух подводах везли части сушильной машины. Не прошло и четверти часа, как он узнал все.

— Ты что это, ополоумел? — встретил он Петрю хриплым шепотом. — Сами технику заводим и сами ж, выходит, ей башку сымаем?.. Смешки идут над сушилкой, слыхал? Частушки против техники поют, слыхал?

Петря неразборчиво бормотал о «деле» и «деловом подходе», о десяти пудах первой и, ей-ей, очень дешевой сушки.

— Дурак! Балда! — свирепел Семен, и глаза его, покрасневшие от бессонной ночи, казалось, готовы были насквозь пронзить гневным взглядом тощее и подвижное тело Петри Радушева. — Наша машина осилит тысячу кило за восемь часов. Тысячу кило, понимаешь? А эти десять пудов,, десять! — повторил он, топая и трясясь от злобы, — со всех печей!.. — Семен, не сдержавшись, постучал пальцем по сухому, костистому лбу Петри: — Тут-то есть у тебя что-нибудь? — Он точно впервые увидел своего соратника и исполнителя. — Кому доверил, а?.. Ты ж, прямо скажу, мечту мою дискредитируешь, свиньям под ноги бросаешь! — Взглянув на жалкое лицо Петри, впервые в жизни попавшего под такой разнос, Семен опомнился. — Бес с тобой… Ладно!.. Техника уже прибыла, как-нибудь выкрутимся, выправим положение.

Совершенно расстроенный Петря показал ему присланную Димой Юрковым газету с очерком о колхозе «Коммунистический путь». Димины измышления Семен прочел одним духом и, распалившись, плюнул на шуршащий на ветру лист.

— Печать изменила! Ах ты пропасть — печать предала! — повторял он, охая и мотая головой, точно заболев от разочарования. — Уж развернусь же я на собрании! — заговорил он немного спустя, запустив пальцы в смоляные свои волосы. — Уж раскрою я всем глаза на ход события! — Он встал перед Никишевым, сверкая горячими глазами. — И… слышь, товарищ комиссар… от сердца спасибо тебе за то, что ты Шуру ободрял в тот разнесчастный день!..

Он отвел Никишева в угол комнаты (хотя Петри уже там не было) и с жадным вниманием, опять шепотом начал его расспрашивать:

— Значит, так она и сказала, не смей, мол, Семена задевать… высоко, мол, он стоит над тобой? Ох, как она этого лодыря пронзила, молодец, умница моя!

Никишев сказал, что Шура у себя дома, а Васятка с ней.

— Бегу! Бегу к Шуре и к сынишке! — крикнул Семен.

Когда он вернулся от Шуры, Никишеву не пришлось его ни о чем спрашивать: его ликующие глаза и беззвучно улыбающиеся губы выражали его чувства сильнее всяких слов.

После обеда сушилка стояла уже в сарае. Семен простер руки к ее грузному, еще холодному телу и, словно заклиная, проговорил:

— Дайте срок — пол зальем асфальтом, стены утеплим, проведем вентиляцию. А потом уже не на дровах, а на электричестве будут работать наши сушильные камеры. Вот тебе и первый цех консервного завода!

Вокруг сушилки сновали люди. Володя Наркизов, обожающими глазами следя за безусым, как и он, инструктором, слушал его объяснения. Рычаги, сверкающие сталью и румяным лаком рукояток, возбуждали его, как боевые мечи. Не в силах далее сдерживаться, он, нервно посвистывая, положил руку на рычаг.

— А ну, действуй, — кивнул Семен, и Наркизов, залившись румянцем, потянул рычаг вниз.

С легким визгом вскрылась стена, и чистое сквозистое сито высунулось вперед, как просящая пищи ладонь.

— Пробу! Сейчас же пробу!

При виде загудевшей сушилки Петря Радушев совсем сбился с тона: с каким лицом прикажете слушать каждого, кто напомнит о глупой суете у чернолобых печей под музыку баяна?.. Он, Петря, отдал бы пять лет жизни, чтобы только забыть про эту авантюру.

Задумавшись, Петря задел локтем плечо Устиньи Колпиной.

— Очумел! — сказала она нелюбезно.

— Ох!.. А ты тут зачем? — невпопад спросил Петря и растерянно поклонился стоявшему рядом с ней Ефиму. Тот так и цвел замысловатой улыбкой, полностью, как показалось мнительному Петре, направленной в его сторону.

— Вот привел Устинью Палну поучить настоящей механике. Вот это я понимаю! Взгляни-ка, Устинья Пална, какое чудное сооружение!

Устинья промычала что-то.

Тут приоткрыли створки, и все кинулись к сушилке. Яблочные дольки, уже обрумяненные жаром, лежали на ситах подобно лепесткам розы.

— Как работает, голубушка! — умилился Ефим.

— После обработки, — сказал молоденький инструктор, — возьмите