Чинуа Ачебе - Стрела бога

Вот уже третий вечер всматривался он в небо, ожидая появления новой луны. Он знал, что луна должна выйти сегодня, но, как всегда, начал выглядывать ее за три дня до срока, потому что рисковать тут нельзя. В нынешнее время года его задача была не такой уж трудной — не то что в сезон дождей, когда приходится подолгу обыскивать напряженным взглядом небосклон. Тогда луна иногда по многу дней прячется за тучами и впервые показывается уже наполовину выросшей. А покуда она играет в эту игру, верховный жрец из вечера в вечер допоздна дожидается ее.

Его оби было построено иначе, чем хижины других мужчин. Кроме обычного широкого входа с порогом в передней части строения тут имелся еще один проем, поуже, тоже с порогом, как входишь — справа. Скат крыши над этим дополнительным входом был укорочен, для того чтобы Эзеулу, сидя на полу, мог видеть ту сторону небосвода, где расположена дверь, через которую выходит луна. Темнело, и он часто моргал, очищая глаза от влаги, набегавшей из-за пристального вглядывания.

Эзеулу гнал от себя мысль, что зрение у него теперь уже не такое острое и когда-нибудь ему придется полагаться на чужие глаза, как это делал его дед, когда его собственные глаза ослабли. Правда, тот дожил до таких преклонных лет, когда слепота является как бы украшением. Если Эзеулу доживет до такой же глубокой старости, он тоже спокойно примирится с подобной утратой. Но пока он ни в чем не уступит любому молодому мужчине; пожалуй, он даже покрепче их — ведь молодые мужчины теперь не те, что прежде. Эзеулу любил подшучивать над ними, применяя свой излюбленный прием. Когда кто-нибудь из них здоровался с ним за руку, он напрягал мускулы и вкладывал в рукопожатие всю свою силу, так что здоровающийся вздрагивал от боли и отшатывался.

Луна, которую он увидел в тот день, была тоща, как сирота, наголодавшаяся в доме жестокой приемной матери. Он пригляделся еще внимательней, чтобы убедиться, что не принял за луну перышко облака. И в то же самое время он, волнуясь, потянулся за своим огене. Так с ним бывало каждое новолуние. Теперь он уже стар, но страх перед новолунием, который он испытывал в раннем детстве, был жив до сих пор. Конечно, после того как он стал верховным жрецом Улу, радость от сознания своего высокого положения часто пересиливала страх, но страх не умер. Он только был побежден, пригвожден радостью к земле.

Эзеулу ударил в свое огене: бом, бом, бом, бом… И сразу же со всех сторон зазвучали детские голоса, подхватившие эту новость. Онва атуо!.. Онва атуо! Онва атуо!.. Он вложил колотушку внутрь железного гонга и прислонил его к стене.

Ребятишки в усадьбе Эзеулу тоже громко приветствовали новую луну. Пронзительный голосок Обиагели выделялся в общем гомоне — он звучал как маленькое огене среди барабанов и флейт. Различал верховный жрец и голос своего младшего сына Нвафо. Женщины тоже вышли во двор, и было слышно, как они разговаривают.

— Луна, луна, — воскликнула его старшая жена Матефи, — загляни мне в лицо и принеси удачу!

— Где же она? — спросила Угойе, младшая жена. — Не вижу ее. Или я ослепла?

— Да она прямо над верхушкой дерева, вон того — уквы. Нет, не там. Смотри, куда я показываю пальцем. Видишь?

— Теперь вижу. Луна, луна, загляни мне в лицо и принеси удачу! Но хорошо ли она сидит на небе? Что-то мне не нравится ее поза.

— Почему? — спросила Матефи.

— По-моему, она сидит в опасной позе — как злая луна.

— Нет, — возразила Матефи. — Дурную луну все сразу узнают по виду. Как ту, под которой умерла Окуата. Ее концы тогда были задраны вверх.

— Разве луна убивает людей? — спросила Обиагели, дергая за кусок ткани, прикрывавшей тело ее матери, Угойе.

— Ну что за ребенок такой! Хочешь раздеть меня догола?

— Я спрашиваю, луна убивает людей?

— Она убивает девчонок, — сказал Нвафо.

— Тебя не спрашивают, Нос-как-муравьиная-куча.

— Сейчас ты у меня заплачешь!

— У Обиагели все на свете превращалось в песню.

Эзеулу зашел в свой амбар и взял один клубень ямса с бамбукового помоста, сооруженного специально для двенадцати священных клубней. Осталось восемь. Он знал, что должно остаться восемь клубней, но тем не менее тщательно их пересчитал. Три он уже съел, а четвертый был у него в руке. Еще раз проверив оставшиеся клубни ямса и плотно затворив за собой дверь амбара, он вернулся к себе в оби.

В очаге теплился огонь. Эзеулу выбрал из поленницы в углу несколько поленьев, осторожно уложил их на красные угли, а сверху водрузил, словно жертвоприношение, клубень ямса.

Пока ямс поджаривался, он размышлял о предстоящем празднестве. Сегодняшний день — ойе. Завтра будет афо, а послезавтра — нкво, день большого базара. Праздник Тыквенных листьев падает на третий нкво после этого дня. Завтра он пошлет за своими помощниками и поручит им объявить день праздника всем шести деревням Умуаро.

Всякий раз, когда Эзеулу задумывался о своей беспредельной власти над временами года, над всеми полевыми работами и, следовательно, над людьми, он спрашивал себя, реальна ли эта власть. Спору нет, он назначает день праздника Тыквенных листьев и день праздника Нового ямса, но ведь он не выбирает любой день. Он не более как простой дозорный. Его власть подобна власти ребенка над порученной его попечению козой. Ребенку скажут, что коза принадлежит ему, и, пока коза живет, так оно и есть: он кормит ее и заботится о ней. Но в тот день, когда ее забьют, он увидит, кто был настоящим владельцем. Нет! Верховный жрец Улу — это значит куда больше, должно значить больше. Если он откажется назвать день, праздника не будет — не будет ни посева, ни жатвы. Вот только может ли он отказаться? Ни один верховный жрец никогда не делал этого. Так что отказаться невозможно. Он не отважился бы.

Эта мысль уязвила и разгневала Эзеулу, как если бы ее высказал враг.

— Возьми обратно слова «не отважился бы», — ответил он этому врагу. — Да-да, возьми их обратно. Ни один человек во всем Умуаро не посмеет сказать, что я не отваживаюсь сделать что-то. Еще не родилась женщина, способная родить мужчину, который посмел бы сказать такое.

Но эта отповедь принесла лишь мимолетное удовлетворение. Мысль Эзеулу по-прежнему настойчиво пыталась разобраться в природе его власти. Что же это за власть, если всем известно, что ею никогда не воспользуются? Лучше уж сказать, что ее нет вовсе, что она так же слаба, как ветры, которые пускает хвастливая собака, грозившаяся задуть пламя в печи… Он перевернул палочкой клубень ямса.

В оби вошел его младший сын Нвафо; назвав, как полагается при приветствии, отца по имени, он устроился на своем любимом месте — на земляном ложе в дальнем углу, рядом с узким порогом. Хотя Нвафо совсем еще дитя, похоже, что божество уже решило сделать его своим будущим верховным жрецом. Едва только он начал говорить, в нем обнаружилась тяга к ритуальным обрядам. Пожалуй, он уже сейчас знает о богослужении больше, чем даже старший из его братьев. Но, несмотря на все это, нельзя, конечно, быть настолько неосторожным, чтобы открыто утверждать, что Улу сделает то-то или то-то. Когда Эзеулу не станет, Улу может выбрать на его место, казалось бы, самого неподходящего из его сыновей. Такое уже случалось в прошлом.

Эзеулу внимательно следил за своим ямсом, поворачивая клубень палочкой с боку на бок, по мере того как ближайшая к огню сторона достаточно пропекалась. В хижину вошел его старший сын Эдого.

— Эзеулу! — приветствовал он отца.

— Э-э-и!

Эдого, пройдя через оби, вышел во внутренний дворик и направился к временному жилищу своей сестры Акуэке.

— Пойди и позови Эдого, — обратился Эзеулу к Нвафо.

Вернувшиеся Эдого и Нвафо сели на земляное ложе, Эзеулу еще раз перевернул клубень ямса и только потом спросил:

— Что я говорил тебе насчет того, вправе ли ты вырезывать изображения богов?

Эдого не отвечал. Эзеулу посмотрел в сторону Эдого, но тот был почти невидим, так как там, где он сидел, уже сгустился мрак. Эдого, напротив, хорошо видел лицо отца, освещенное огнем, на котором поджаривался священный ямс.

— Разве Эдого не здесь?

— Я здесь.

— Так ответь же: что я говорил тебе по поводу вырезывания ликов богов? Должно быть, ты не расслышал мой вопрос, когда я задал его в первый раз; наверно, я спрашивал, набрав воды в рот.

— Ты говорил, чтобы я не вырезывал их.

— Значит, я говорил тебе это? Так почему же тогда мне рассказывают, что ты вырезываешь алуси для одного человека из Умуагу?