Кэти Остлер - Карма

Cathy Ostlere

Karma

RazОrbill

Аn imprint of Penguin Group (USA) Inc 2011

Перевод с английского Дмитрия Карельского

© Cathy Ostlere, 2011

© Д. Карельский, перевод на русский язык, 2016

© ООО «Издательство «Розовый жираф», 2017

ISBN 978-5-4370-0149-3.

Если я погибну сегодня, каждая капля пролитой мною крови послужит на благо Индии.

Не дай себя обмануть иллюзорности мира, о Азад, ибо всё, что ты видишь и слышишь, – всего лишь ячейки в сетях твоей мысли.

С чего начать.

Щелк.

С. Чего. Начать.

Щелк. Щелк. Щелк.

Как приятно пощелкивает шариковая ручка.

Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк.

Начну с даты:

28 октября 1984 года.

Теперь место:

в небе надо льдами.

На высоте тридцати семи тысяч футов, как говорит пилот.

А если точнее?

На какой широте и долготе?

Это Канада или Гренландия исчезает из вида там внизу, похожая на гигантское тонущее сердце?

Садится сейчас солнце или встает?

Его золотые лучи прорываются ко мне с просторов Индии.

Ну и где же я?

Наверно, нигде.

Где-то между прежней и новой жизнью.

К дневнику нужно как-то обращаться. У меня обращение будет начинаться с ласкового Милый или Милая.

Дальше имя – того, кто станет моим слушателем.

Анна Франк называла свой дневник Китти. Я думала сначала, что в честь кошки, с которой ей пришлось расстаться.

Но оказалось, это просто имя. Можно было бы назвать дневник Дымком – так зовут моего кота, который остался дома.

Но у него слишком тусклые глаза. Нельзя же поверять свои мысли желтым ирисам и пятнистой шкуре. К тому же мой кот вечно таскает в зубах убитых зверушек.

Месяц назад я назвала бы дневник именем Хелен. Так зовут мою единственную подругу. Елена Эльсинорская, – шутили мы с ней. – Вот этот лик, что тыщу тракторов гнал в дальний путь[1]. Но даже в глуши вроде нашей красивая никогда не поймет одинокую.

Мне вспоминается Майкл.

(Я ничего не могу с собой поделать.)

Он сидит в классе позади меня. У него голубые глаза. И совсем светлые волосы. Идеально ровные белые зубы прикусывают нижнюю губу. Прямо вылитый ангел. Представляю, как бы я записала в дневнике:

Милый Майкл,

я лечу и думаю о тебе. Я вспоминаю, как ты схватил мою косичку и обмотал себе вокруг шеи, как черную атласную ленточку. Ты притянул меня к себе, мы оказались щека к щеке, и ты спросил: кто ты такая? Я кожей почувствовала твое дыхание. А когда ты куснул мою косичку, я подумала, что сейчас умру. Так приятно. Так стыдно. Твои губы.

Касаются меня.

Но ведь нельзя в дневнике обращаться к мальчику, даже если он

тебе очень нравится.

У меня на шее черная змея! – кричал Майкл. – Она меня задушит! Все, кто был в школьном коридоре, смотрели на нас. И смеялись. Майкл притворялся, что сражается с моей косичкой, пока я наконец не поскользнулась и не упала – прямо на него. Мое сари начало разматываться, как будто это я сама рассыпа́лась на кусочки.

Нет, к мальчику обращаться нельзя, даже если тебе кажется, что

ты в него влюблена.

И совсем уж нельзя, если он влюблен в другую.

Так обращаться к нему проще всего. Безымянный наперсник. Ясно и передает нужный смысл.

Но что толку записывать на бумаге очень личные слова, если они никому не адресованы? У них должен быть слушатель.

Самый преданный друг, как говорила Анна.

Да. Друг. Теперь мне всё понятно.

Я вывожу букву М. Четыре черточки. Два горных пика.

Потом идет буква а, строчная, самая нужная гласная.

Дальше я собираюсь написать т и вторую а.

И получится слово, которое мне нужно.

Мата.

Так я зову свою маму.

Но тут рука – или мысль? – будто поскальзывается. Она неожиданно выводит две совсем другие буквы.

Майя.

Этим именем меня зовет только мама.

А ручка дальше пишет на белом листе.

Помни. Помни, что я тебя люблю.

Неужели мертвые могут говорить? Обращаться к живому с помощью его же руки и шариковой ручки?

Мамин голос доносится из-за края света. Дочь слышит ее шепот.

Или, может, это чувство одиночества велит любимому человеку восстать из пепла?

Никто не хочет, чтобы их забывали. Ни мертвые, ни живые.

Я тоже любила тебя, мата. Зачем ты это с собой сделала?

Пилот ведет самолет вдоль светящихся лент. Во тьме пульсирует зеленое полярное пламя. Длиннющие шелковые шарфы развеваются на невидимом ветру. Кажется, что это горит ветер.

Бапу[2] спит рядом. В первый раз за много недель его лицо выглядит умиротворенным. Может быть, северное сияние – это его ставший реальностью сон, в котором свадебные гирлянды цветов колышутся, как водоросли в реке. А среди них танцуют гости.

Желтый тюрбан лежит у отца на коленях. Закрытый цветок лотоса, как назвала его однажды мама, ощупывая складки тюрбана, отыскивая его начало и конец.

Я редко вижу отца с непокрытой головой – только по утрам в субботу, когда мата моет ему голову над умывальником в ванной. С его головы тогда струится длинная черная река. Длинная, как его вера.

Иногда, проходя мимо ванны по коридору, мне удается краем глаза взглянуть на этот ритуал. Бапу откинулся в кресле, чтобы затылок оказался над раковиной. Мама набирает воду горстями и поливает ему лоб, макушку, за ушами. Он улыбается от удовольствия – так ему нравится это помазание. И смеется, когда вода щекотно затекает под воротник.

А потом она большим деревянным гребнем расчесывает ему волосы. Втирает в них масло, пока пряди не станут плотными и не залоснятся. Снова и снова мата проводит гребнем по его волосам. Без которых он был бы самим собой.

Я расталкиваю отца.

Он вздрагивает и открывает глаза.

Что такое, Джива?

(Это мое настоящее имя.)

Смотри.

Я показываю в иллюминатор.

Перегнувшись через меня, он прижимается лицом к овальному пластику.

Все небо заливают пылающие волны.

Красиво, – говорит он шепотом. – Как будто радуга рассыпается на части.

(Как будто сари разматывается.)

Какая мирная картина. – Его слова ложатся на пластик иллюминатора. – Ей бы понравилось.

Он крепче сжимает обернутую бумагой шкатулку, которая стоит у него на левом колене. Это всё, что осталось от нее.

В шкатулке, которую держит бапу. В урне из меди.

Он держал ее на коленях всю дорогу из Эльсинора до Виннипега. Полтора часа на автобусе. А потом в такси. Расставания с ней он бы не вынес.

Это моя жена, – объясняет он на контроле в аэропорту. – Пожалуйста, осторожнее с ней. Ее зовут Лила.

Блондин поддергивает синие форменные брюки.

Да хоть Мэри-Энн, мне-то какое дело?

Ее все равно просветили рентгеном. Кто-то из сотрудников встряхнул урну.

Такие сейчас времена, а вы – «осторожнее»…

Взгляд у отца гневный, но он молчит. Ему физически больно, как будто это не урна, а его собственное сердце.

Это моя жена, – пытается он умилостивить стюардессу.

Я понимаю, – отвечает она. – Но ради общей безопасности…

На время взлета он засовывает урну под сиденье.

Прости, – говорит он шепотом моей маме. – Тебе не место у меня в ногах.