Марсель Жуандо - Рогоносец, удавленник, счастливец

Стоя на пороге Мадлен, я стал свидетелем похорон крестьянки с поистине необычайной судьбой.

Муж ее томился в немецком плену, а она мыкалась с троими малыми детьми. Трудно в одиночку обработать землю. Что ей оставалось, как не взять работника? Как нарочно она облюбовала самого негодящего. Бретонца родом из Коте-дю-Норд, бывшего матроса, разменявшего молодость в портовых тавернах самой низкой пробы. Но чего не отнять — он был красавец. Головорез, татуированный с головы до ног. Свой белый билет он получил по причине цирроза печени. За чванство, надменную посадку головы и значительность в голосе его прозвали Кадием.

И недели не миновало, а уж он заимел такую власть над крестьянской женой, которая в первую же воскресную ночь стала его любовницей, что та не могла ему ни в чем отказать и, с самого начала пустившись в безмерные траты, позволяла ему поступать как тому заблагорассудится. Однако удовольствие, какое он ей доставлял, заслуживало столь высокой награды. В конце концов она отдала ему все, что имела, рассчитывая на пробуждение ответного великодушия. Любая их трапеза равнялась пиршеству. В их доме длился нескончаемый праздник. Когда все наличные вышли, она продала скотину, затем мебель и, наконец, постельное белье. Половина доходов от хозяйства шла на бражничество, остальное Кадий спускал в карты.

В 1944, когда близился конец войны, у него было два пути: уехать или остаться. Она же не мыслила ничего другого, кроме как быть с ним — любой ценой. Поэтому, по возвращении мужа, она, готовая потерять скорее душу, чем любовника, согласилась с Кадием, что от супруга надо избавиться раз и навсегда.

У Кадия созрел отчаянный план. Он поднимется на сеновал и оттуда станет следить через потайное отверстие за перемещением их жертвы по коровнику. Потом он спустит веревку со скользящей петлей аккурат над тем местом, где Дюкуртиль (так звали крестьянина) усядется доить корову, и тот, сдавленный за шею этим подобием лассо, тотчас же отдаст концы.

Здравый смысл подсказывал Анне, что план этот весьма уязвим: малейшая неточность может нарушить задуманное и уничтожить их самих. Кадий готовился и к такому исходу. «Это самый верняк, положись на меня», — обнадеживал он.

Итак, убеждением и хитростью, он склонил ее к соучастию в убийстве.

А теперь слово мужу.

— Мое почтение! Вы мне друзья, и я вам расскажу все, как было. Шел четвертый день, как я вернулся, а мне никто ни гугу о беде, да это и не требовалось. Я сам все видел. Уходя, я оставил восемь коров, теперь было две, и те неухожены. Денег ни су. Куда-то подевалась лучшая наша мебель. В бельевом шкафу хоть шаром кати. Долгов — не расхлебать. Но самое жуткое запустение творилось в сердце супруги. Только ее увидал — тут же обо всем догадался. Но виду не показал, просто уведомил Кадия, что его услуги больше не требуются. А тот и не думал уходить. Еще три дня ошивался возле дома. Я догадался не закатывать скандал. И тогда же решил: «Только уберется с моей дороги, тут же приму ее». Она до этого была такая умница: чуткая, милая, без изъяна. Прекрасно готовила, дом содержала в чистоте, поперек ни слова не говорила. И опять все должно вернуться к прежнему. Я был готов простить ей все, но на четвертый день, в темном коровнике, еще не приступив к вечерней дойке, я вдруг почувствовал, как что-то гибкое и шершавое стукнулось о макушку и потом скользнуло вниз по голове. «Что это?» Я быстро ухватил эту штуку, вскочил, взял вилы, которые по счастливому случаю оказались под рукой, огляделся и попятился к дверям. Позади скамейки, на которой я только что сидел, застыла моя супруга. Руки у нее были сжаты в кулаки, а лицо исказили морщины. Она стояла совершенно неподвижно, точно превратилась в статую. Наверху, на сеновале, затаился Кадий. Как зверь, готовящийся к прыжку. От неожиданности я отупел и все никак не мог взять в толк, что они такое затеяли учинить надо мною. Наш булочник, строивший поленницу неподалеку, тут же разрешил мои сомнения. «Эй, Дюкуртиль, — окликнул он меня, — что с тобой стряслось? Куда путь держишь с вилами наперевес да с веревкой на шее?»

Так вот оно что! И верно: за мной волочилась четырехметровая веревка, одним концом обвитая вкруг шеи на манер недоуздка. Очевидно, меня хотели удавить, и супруга была в том пособница. Они сообща замыслили мою смерть. А свидетели где? Только я один. Вышло бы по-ихнему, каждый потом рассудил бы так: «Бедный рогоносец, с горя руки на себя наложил». Однако чудом, лишь поскольку я вовремя встал, а Анна или не захотела, или не посмела сделать свое дело, я был спасен. Счастье, что в ту минуту, самую важную, должно быть, в моей жизни, я ни на миг не задумался о себе — только о детях. И внушал себе: «Человек, замысливший зло, пытавшийся совершить его и почти достигший своей цели — это их мать. Лишь в последний момент она отступилась. У нее дрогнула рука, но этому колебанию я обязан жизнью». После я уже думал, как защитить ее, как теперь уже мне ее спасти, как ей помочь оправдаться в собственных глазах. Я готов был стоять за нее горой и перед самим Господом Богом, пусть даже для этого потребовалось бы идти против Господа. Таково было мое решение. Избавившись от вил и зловещего недоуздка, я двинулся к булочнику и преградил ему путь, когда тот хотел войти в наш коровник. Потом, не мешкая, я поднялся в спальню, надел лучший костюм и в нем прошагал восемь миль славной дорогой на свадьбу сына моей старшей сестры. Там я намеревался посоветоваться с матерью. Долгая прогулка и свежий воздух привели меня в лучшее состояние духа, а светлые, радостные лица гостей оказали такое действие, что я нашел в себе силы ни словом не обмолвиться о своей беде и только размышлял про себя, как же лучше всего уберечь честь семьи.

На рассвете я вернулся домой и понял, что Кадий ушел. Передо мной стояла не моя супруга, а точно ее тень — узница страха и угрызений совести. Она казалась такой измученной, всеми покинутой, неприбранной, махнувшей на себя рукой, что видеть ее было еще тягостней, чем вечером накануне.

Должно быть, она всю ночь ждала, когда за ней придут, чтобы арестовать по моему заявлению.

Я бродил почти час, заглядывал а разные уголки дома, точно не надеялся увидеть их снова. Мне казалось — все вокруг удивляется тому, что я остался жив. Наконец, я вошел в комнату, где мы были наедине, я и Анна. Я стоял перед ней и мягко втолковывал: «Если то, что я предполагаю, правда, знаешь, где ты должна была провести эту ночь? И он вместе с тобой! Однако этого не случилось. Самое главное — это наши малыши, только о них надо думать. Что мы, разве о нас речь? Меня ты предпочла видеть мертвым, и сама, по правде, не заслуживаешь права жить. И все-таки, ежели зашел разговор, я хочу тебе только добра, несмотря на боль, которую ты мне причинила. Как я ни настраиваюсь против тебя, ничего не выходит — вот в чем штука. Не получается разлюбить. Я из той породы, что любят только одну. Поэтому я предлагаю следующее: если сумеешь порвать с этим человеком, тогда начнем новую жизнь, как будто ничего не было. Если же это выше твоих сил и ты без него не можешь жить, если твое чувство к нему сильнее моего к тебе, тогда что ж! Если ты печешься о нем больше, чем о своих детях, если ненавидишь меня, если мое прощение тебя не трогает, тогда что ж! Брось нас и уходи. Я разрешаю тебе это сделать и обещаю не преследовать. Твоя честь и честь наших детей заботит меня куда сильней любой мысли о мщении». Сперва она ничего не ответила. Ревмя заревела, потом опустилась на колени. «Сейчас ты меня, — сказал я, — этим не проймешь». Она все тянула ко мне руки. «Не вздумай обнять меня. Еще не время. Пусть день проходит за днем, и когда я увижу, что твое сердце вновь бьется в лад с моим, когда почувствую, что искренняя благодарность заставила тебя забыть о другом мужчине — вот тогда-то мы и начнем понемногу сближаться. И, кто знает, может быть, в этом сближении нам будет больше радости, чем если бы все сошло гладко». «Ты прав, — ответила она. — Мы не должны лукавить. Хочу тебе признаться: вчера я поняла, в кого превратилась. Мне стало страшно. И еще: теперь я знаю, что лучше тебя нет никого на свете. Я восхищаюсь тобой. Клянусь, ты не упрекнешь меня в неблагодарности. Я заслужу твое прощение». И она сдержала слово. Стороной я узнал, что однажды она виделась с Кадием, но лишь затем, чтобы сообщить ему, что между ними все кончено. Ее тяготила ее вина, но она искупила свою вину полностью. Ни разу она не нарушила клятвы. С того дня ее нельзя было упрекнуть ни как жену, ни как мать, ни как хозяйку. Не прошло и полугода, а мы уже спали вместе, в одной постели, и снова были по-настоящему счастливы.

Женщина, передавшая мне слова Дюкуртиля, закончила свой рассказ так:

— Когда она ушел, мы с мужем, потрясенные его признанием, долго стояли на месте, не глядя друг на друга, а потом сидели, не находя слов. Оба мы были в слезах.