Ирина Ратушинская - Одесситы

Это надо проверять еще затемно: выпала ли роса. И если нет, то ждать «широкого» ветра. Волна потеплеет, к ее зелени добавится желтоватая муть, и все на воде и на земле, понимающие море, будут знать до света: идет «широкий». Надежный ветер. Красавец-ветер. Лучший ветер для рыбаков. Теперь им выходить на большую скумбрию: каждый май она подходит к Одессе и будет подходить еще долгие годы. А кораблям на рейде, большим и малым- развернуться на северо-восток.

Всей остальной Одессе можно пока спать. Потом зашевелятся окраины, уже ближе к восходу солнца. А центральные улицы просыпаются еще позже. Если, конечно, не происходит никаких особенных событий.

Но это был 1905 год, и мальчишки-газетчики со своими ежедневными воплями о «потрясающих новостях» — забастовках, студенческих волнениях и террористах — успели и сами охрипнуть, и всем надоесть. События как-то подешевели, к ним притерпелись, и потому в то утро Одесса просыпалась не спеша.

Другое дело- Максим Петров. Уж он-то вскинулся раньше всех в доме на Коблевской улице. И, уже разлепляя ресницы, радостно знал: чего-то надо ждать хорошего. Потому что, если открывая глаза, видишь вспышку зеленого света (такое бывает только при ярком солнце) — то счастливый будет день. Потом он вспомнил, улыбнулся и уткнулся в подушку. Ему сегодня пять лет, вот оно что! Вчера вечером было четыре, и ночью было четыре, а встанешь- уже будет пять. Он теперь большой, и все его будут поздравлять, и в гостиной на столе ждут его подарки…

О подарках лучше помечтать подольше, пока их еще нет. Но и в постели лежать нет никакой возможности, прямо тошнить начинает где-то над животом. Максим соскочил на любимый свой коврик с тройкой лошадей. Как всегда по утрам, он постарался ни на одну лошадь не наступить, чтоб они не обиделись. И, мимоходом полюбовавшись на свои босые ноги (им уже пять лет!) — устремился к подоконнику, своему наблюдательному пункту. Но до подоконника на этот раз не дошел: на стуле с гнутыми ножками, аккуратно сложенное, лежало что-то белое — и черное- и сверху матросская бескозырка! Торопясь и разворачивая, он уже знал, что это такое: настоящий матросский костюм! С длинными брюками!

Мама, вошедшая его будить и поздравлять, застала своего сына пыхтящим над застежками. Потому что взаправдашние матросские брюки, оказывается, надеваются совсем не так, как короткие штанишки. А надеть их обязательно надо самому, иначе — позор. Но мама, впрочем, может помочь: она никогда над Максимом не смеется. Они поцеловались по-своему: каждый каждого в ладошку. При других они никогда так не делали, это был их такой секрет.

— Мама! Какая ты красивая! Это у тебя новое платье, да?

— У меня, Максимка, новое, и у тебя новое. Пойдем-ка вниз похвалимся! — улыбнулась мама, проглатывая вздох. Она снова взглянула в глаза своего младшего и в который раз поразилась, какие они голубые. У всей остальной семьи были серые. Да, младший, да, любимчик, и скрыть это невозможно. Ну и что же? В конце концов, кто еще из домашних говорил ей когда-нибудь, что она красивая?

Папа внизу, за чаем и утренней газетой, одобрил вбежавшего сына, но морщинка между бровями, которой побаивался Максим, не исчезла.

Экий молодец! Поздравляю, сынок. А поворотись-ка! Ну со всех сторон моряк. А какого корабля быть изволите? Как не знаешь? Что у тебя на бескозырке написано? ну-ка прочитай.

А-лы-мы… Алма… — начал робко Максим. Вот так угодил! Надо было у себя не спеша разобраться, а теперь, когда папа спрашивает, уж ничего не сообразишь. Что ж это за пара рогаликов дальше?

Мама сделала незаметное движение, чтобы помочь. Папа сделал встречное движение, и мама остановилась. Все это происходило над несчастной, уже взмокшей, Максимовой головой. И начавшийся так счастливо праздник мог бы обернуться слезами, если б не вбежали — сразу втроем — брат и сестры. И, к облегчению Максима, сразу его завертели, закружили, восхитились бескозырке, а Зина сходу прочитала:

«Алмаз»! С дядей Сергеем, значит, вместе служишь?

Папа досадливо поморщился, но остановить не успел. Да эту разве глазами остановишь?

Дети устремились к столу с подарками, и оттуда раздались восторженные вопли. Потом позвали маму, и она с извиняющейся улыбкой отошла к ним. Отец остался один со своей газетой.

Иван Александрович Петров. Дворянин. Домовладелец. Счастливый отец семейства. Радостно празднует в кругу любящих домашних, — разжигал он себя. Он и сам понимал, что это глупо, и чисто случайно вышло так, что все оказались в одном углу комнаты, а он в другом, и никто ведь не знает, что с ним стряслось только что. Но все-таки, при известной чуткости, мог бы хоть кто-нибудь остановиться и взглянуть на отца?

Ну дети — ладно, но Маша? Он так привык по утрам встречать ее робкий взгляд: «У нас все в порядке?» А сегодня, когда этот-то взгляд ему и нужен (обычно он раздражался, встречая его), она — совсем другая. Как будто любуется собой. Он передернул плечами и оборвал себя. Что, собственно говоря, стряслось? Ерунда, так сразу это не происходит, любой врач скажет. Вот он сейчас взглянет в газету — и все будет как обычно, и он посмеется над собой.

Но строчки газеты по-прежнему расплывались, и ничего, кроме заголовков, Иван Александрович прочитать не мог. Значит, и вправду сдали глаза. Вот так сразу, на середине строки. И, значит, правда, что в этом возрасте мужчине надо ждать неприятностей. Что теперь? Очки? Пенсне? Какая гадость. Иван Александрович славился как красавец, и так привык им быть. В сущности, он только и был красавцем всю свою жизнь. После женитьбы ему не надо было думать о службе, и он втихую посмеивался над братом Сергеем, принадлежащем царю, флоту, кораблю — кому угодно, только не себе. А что теперь? Сергей — где-то там, на Дальнем Востоке, и вся Россия сходит с ума по доблестному воинству Японской войны. А кто знает Ивана Александровича? Ну в Одесском Благородном Собрании его знают, ну дамы в опере. .

Имение как-то незаметно было заложено, перезаложено и в итоге перешло в другие руки. Осталось, в сущности, немного — только на то, чтоб не менять привычный образ жизни. И Маша не виновата. Она никогда ни в чем не виновата… Он подавил раздражение и стал думать дальше. Что у него еще есть? Четверо детей. Казалось бы, есть чем гордиться. И как же они относятся к отцу? Старшие, Павел и Зина, хотя бы имеют причину. Они уже что-то понимали, когда была эта история с Аннет. И все больше липли к матери, она их воспитывала по-своему и портила, конечно, а он не смел вмешиваться, так как подумывал о разводе. Но ведь потом все уладилось, откуда же такая злопамятность в этом возрасте? Марина, его солнышко, девочка с золотым сердечком, конечно, любит папу. Но она всех вокруг любит — и няньку Дашу, и дворника, и любого пса на улице. Такое уж дитя. Максим же его просто опасается, хотя с чего бы? Ни разу не ударил, не крикнул даже. Самое бы время заняться воспитанием хоть этого. Мужская рука — вот что нужно мальчику. Но Маша как-то незаметно оттерла его от детей… Стоп. Бог с ним со зрением, но дрянных мыслей он себе не позволит. Он и так перед ней виноват.

Она его любит, она бы умерла за него. Вечером он расскажет ей про глаза, и она испугается, а потом станет его утешать, и ему самому покажутся дикими теперешние мысли. Если б не Маша, эти припадки раздражения давно задушили бы его. Нет, надо быть мужчиной! Иди, отец, к своим детям и гостям и радуйся вместе с ними.

Это был долгий день, который почему-то запомнили все Петровы, и годы спустя вспоминали как один из последних дней, когда время шло еще равномерно, считаясь с людьми, а не выделывало диких скачков и не рушилось обвалом им на головы.

Максим прыгал со своим вожделенным пистолетом, Павел учил его вставлять куда следует розовые пистонные ленты, и синий пороховой дым улетал в окно и оседал на нежных лапах каштанов. Потом были гости, со своими детьми, и даже гимназистка Зина, забыв свою взрослую снисходительность, разошлась, разрумянилась, и заводила все новые игры. Маму оставили в покое, все звали Зину.

— Эк разрезвилась сестренка, — думал Павел, стараясь подняться до обычного своего покровительственного тона с младшими. — И не подумаешь, что умеет быть такой цирлих-манирлих, что на нее и не взгляни. Но тут же сбивался с этого тона и послушно бежал наливать в стакан воды.

— Раз, два. . три!!! — повизгивая от азарта считали младшие, и Зина жестом Клеопатры бросала в стакан серый сморщенный бумажный комочек. Тут же на глазах он медленно распускался в жарко-мали- новое, или синее, или белое чудо, по спирали раскручивая лепестки.

— Китайские цветы! Какие красивые! как не бывает! Еще, Зина, еще! — подымался радостный крик, и на праздничной скатерти выстраивалась шеренга стаканов: целый китайский цветник.