Хулио Кортасар - Врата неба

В восемь часов пришел Хосе Мария и почти без подготовки сообщил мне, что Селина только что умерла. Помню, я на миг задержался мыслью на этом «только что», оно звучало так, будто Селина сама назначила минуту своей кончины. Уже почти стемнело, губы у Хосе Марии дрожали.

— Мауро в таком горе, совсем обезумел. Пойдем туда.

Мне надо было закончить кое-какие заметки, кроме того, я обещал одной приятельнице сводить ее поужинать. Несколько телефонных звонков, и мы с Хосе Марией вышли ловить такси. Мауро и Селина жили на углу улиц Каннинга и Санта-Фе, так что добрались мы за десять минут. Подойдя к дому, мы увидели людей, которые с виноватым, растерянным видом толпились в вестибюле; по дороге я узнал, что в шесть часов у Селины пошла горлом кровь, что Мауро сбегал за врачом и что его мать была с ними. Врач вроде бы сел писать длинный рецепт, когда Селина открыла глаза, закашлялась — кашель был больше похож на свист — и испустила дух.

— Доктору пришлось выскочить за дверь, Мауро хотел броситься на него с кулаками, еле я удержал. Вы знаете, каков он, когда выйдет из себя.

Я думал о Селине, о ждавшем нас в доме ее последнем облике. До меня почти не доходили вопли старух и сутолока в патио, зато я помню, что такси стоило два семьдесят, а у шофера была люстриновая кепка. Два-три приятеля Мауро, стоя в дверях, читали «Ла Расон»; девочка в синем платье держала на руках бело-рыжего кота и заботливо подрезала ему усы. Дальше, за ними, начинались стенания и пахло спертым воздухом.

— Пойди к Мауро, — сказал я Хосе Марии. — Надо хорошенько накачать его, ты знаешь.

В кухне уже заваривали мате. Само собой составилось бдение около покойницы; в жарком воздухе комнаты мелькали лица, подносы с напитками. Просто невероятно, как соседи со всей улицы бросают привычные дела и разговоры, устремляясь к месту происшествия. Забулькала вода в бомбилье, когда я прошел мимо кухни и заглянул в комнату усопшей. Мисия Мартита и другая женщина взглянули на меня из темной глубины, где кровать, казалось, плавала в айвовом желе. По их несколько надменному виду я понял, что они обмыли и обрядили Селину — слегка пахло уксусом.

— Отмучилась, бедняжка, — сказала мисия Мартита. — Заходите, доктор, посмотрите на нее. Как будто спит.

Сдерживая желание послать ее ко всем чертям, я окунулся в теплое варево комнаты. Вот уже несколько минут я смотрел на Селину и не видел ее. Теперь я подошел к ней, к черным гладким волосам над низким лбом, блестевшим, как перламутр на гитаре, к ровному, иссиня-белому блюду ее навеки застывшего лица. Я понял, что мне здесь нечего делать, что эта комната теперь для женщин, для плакальщиц, приходящих ночью. Даже Мауро не мог спокойно посидеть около Селины, да она и не ждала его, этот черно-белый предмет отходил в царство плакальщиц, поощрял их своей неподвижной, повторяющейся темой. Нет, лучше пойти к Мауро, он по-прежнему на грешной земле.

В темном коридоре, ведущем в столовую, курили глухие стражи. Пенья, дурачок Басан, два младших брата Мауро и какой-то нелепый старик почтительно поздоровались со мной.

— Спасибо, что пришли, доктор, — сказал один из них. — Вы всегда были так дружны с бедным Мауро.

— Друзья познаются в беде, — изрек старик, подавая руку, которая показалась мне живой сардиной.

Но меня здесь уже не было. Я снова танцевал с Селиной и Мауро в Луна-Парке, в карнавал сорок второго года. Селина в голубом платье — оно совсем не шло к ее смуглому скуластому лицу, — Мауро в светлом летнем костюме и я, пьяный в стельку после шести стопок виски. Мне нравилось гулять с Мауро и Селиной, соприкасаться с их прочным, горячим счастьем. Чем больше попрекали меня этим знакомством, тем теснее я сближался с Мауро и Селиной, проводил с ними свои дни, свои часы, разделяя их жизнь, о которой сами они ничего не знали.

Я оторвался от танца — из комнаты, пробив преграду двери, донесся стон.

— Мать, должно быть, — сказал дурачок Басан с довольным видом.

«Законченная логика простого человека, — подумал я. — Селина мертва, значит, приходит мать, и мать рыдает». Мне было противно так думать, опять перебирать в уме все то, что другим достаточно чувствовать. Мауро и Селина не были моими подопытными кроликами. Я любил их и все еще люблю. Я только никогда не мог обрести их простодушия, был вынужден подбирать крохи их страсти; я, доктор Ардой, адвокат, которого не удовлетворяет в Буэнос-Айресе мир судебный, музыкальный или мир скачек, — я забрасываю удочки повсюду, где только можно. Знаю, что за этим стоит любопытство, что мой ящик постепенно заполняется карточками с заметками. Но к Селине и Мауро меня влекло не любопытство, нет.

— Кто бы мог подумать, — услышал я слова Пеньи. — Вот так, раз и нет...

— Но у нее ведь, знаешь, с легкими давно было плохо.

— Да, но все же...

Они спасались от разверзшейся земли. Очень плохо с легкими, но тем не менее... Селина тоже, должно быть, не ждала смерти, для нее и Мауро туберкулез был «слабостью». Снова я увидел, как она с восторгом кружится в объятиях Мауро, — оркестр Канаро наверху, запах дешевой пудры... Потом она танцевала со мной матчиш, на пыльной площадке было настоящее столпотворение. «Как вы хорошо танцуете, Марсело», — она словно удивилась, что адвокат способен схватить ритм матчиша. Ни она, ни Мауро никогда не обращались ко мне на ты, я говорил «ты» Мауро, но Селине на ее «вы» отвечал тем же. Селина неохотно рассталась со словом «доктор», наверно, она гордилась, называя меня так при посторонних, — мой друг доктор. Я попросил Mayро передать ей, чтобы она называла меня просто «Марсело». Так они немного приблизились ко мне, но я по-прежнему был от них далек. Далек, хотя мы вместе ходили на танцы, на бокс, даже на футбол (Мауро несколько лет назад играл в «Расинге») или допоздна засиживались на кухне, потягивая мате. Когда тяжба кончилась и Мауро благодаря мне получил пять тысяч песо, Селина первая попросила меня не забывать, заходить к ним. Она уже тогда была нездорова, всегда хрипловатый голос все больше слабел. По ночам она кашляла, Мауро покупал ей нейрофосфат «Эскай» — эдакая чушь, — а еще хинно-железистый препарат фирмы «Бислери» — патентованные средства, про которые читают в журналах и начинают в них верить.

Мы вместе ходили на танцы, и я смотрел на их жизнь.

— Поговорили бы с Мауро, — сказал Хосе Мария, словно вынырнув из-под земли. — Ему станет легче.

Я пошел, но все время думал о Селине. Сознаюсь — хоть это и некрасиво, — я собирал и приводил в порядок мои карточки о Селине, не написанные, но заготовленные в уме. Мауро плакал, не закрывая лица, без малейшего стыда, как всякое здоровое животное, вполне от мира сего. Он брал меня за руки, ладони у него были потные, беднягу лихорадило. Когда Хосе Мария заставлял его выпить джину, он между двумя всхлипываньями со странным звуком опрокидывал рюмку. Он бормотал какую-то чепуху, в которой, однако, была вся его жизнь, смутное сознание непоправимости того, что случилось с Селиной, но за что он лишь сердился и досадовал на нее. Великая самовлюбленность, наконец выпущенная на свободу во всей своей красе! Я почувствовал отвращение к Мауро, но еще большее к самому себе, и принялся пить дешевый коньяк — он обжигал рот, не доставляя удовольствия. Бдение шло заведенным ходом, кроме Мауро, все были на высоте, даже ночь помогала, душная и тихая, — в такую ночь хорошо сидеть в патио под открытым небом и в ожидании зари перемывать косточки покойнице.

Это было в понедельник, потом мне пришлось поехать в Росарио на конгресс адвокатов, где только и дел было, что рукоплескать друг другу и напиваться до потери сознания, и вернулся я только в пятницу. В поезде ехали две танцовщицы из «Moulin Rouge», я узнал младшую, но она притворилась, что мы не знакомы. Все это утро я думал о Селине, меня не так уж потрясла ее смерть, скорей оборвался какой-то порядок, необходимая привычка. Увидав девушек, я представил себе, как Мауро увел Селину из милонги грека Касидиса. Надеяться, что девица из кабаре станет хорошей женой, — для этого нужно было мужество. Как раз тогда я и познакомился с Мауро, он пришел просить моего совета насчет тяжбы своей старухи из-за земельных участков в Санагасте. Во второй раз он пришел вместе с Селиной, она все еще была накрашена, как кафешантанная певичка, и шла размашистым шагом, крепко опершись на его руку. Мне не составило труда сравнить их, оценить напористую грубоватость Мауро, то, как он старался, не сознаваясь, верно, самому себе, окончательно завоевать Селину. В начале знакомства мне показалось, что ему это удалось, по крайней мере внешне, в обиходе. Потом я оценил дело верней: капризы Селины, ее страсть к народным танцам, долгие мечтания возле радио со штопкой или вязанием в руках — все это был путь, по которому она незаметно ускользала от Мауро. Однажды вечером, когда «Небиоло» выиграла у «Расинга» со счетом четыре—один, Селина запела, и я понял, что она все еще с Касидисом, далеко от семейного очага и от Мауро, рабочего бойни. Чтобы лучше узнать Селину, я шел навстречу ее дешевым желаниям, и мы втроем посетили немало увеселительных заведений, где надрывались громкоговорители, кипела пицца, а пол был усеян жирными бумажками. Но Мауро предпочитал патио, часы болтовни с соседями и мате. Кое в чем он соглашался, уступал, но не сдавал позиций. Тогда Селина делала вид, что ее устраивает меньше выходить и больше хлопотать по дому — возможно, она и в самом деле постепенно привыкала к этому. Не ей, а мне удавалось вытащить Мауро на танцы, и она сразу же прониклась ко мне благодарностью за это. Они любили друг друга, и радости Селины хватало на двоих, иногда на троих.