Николай Душка - Причина ночи

Свинью душили всем селом. Облепили её, как муравьи добычу. Возвышение шевелилось. Хвост, который высунулся из-под кучи, был с кисточкой, а то бы и не разобрать, что это там лежит на земле, подвижное, как желе, а сверху на нём куча мала. Хотя догадаться, чем заняты малыши, было нетрудно, каждый в селе знал, что если детвора собирается к кому-нибудь во двор, значит, зарезали свинью. Людей душить никого не приглашали. Делали это в одиночку, по ночам, если удавалось дотерпеть до ночи, или по сараям, чтоб никто не видел, если уж было сильно невтерпёж.

Дети побросали санки, горку бросили, рыть укрытия в снегу перестали и помчались во двор, куда раньше, может, и не ходили. «Душить пойдём».

Щетину уже опалили красивой, золотой соломой, свинью помыли горячей водой, соскоблили грязь с неё, брюшко отмыли, спинку оттёрли и уши вычистили, а то уши у неё были прегрязнючие, а вот теперь стали чистыми.

— А почему ей раньше уши не мыли?

— Да всё было некогда.

Тушку накрыли старыми фуфайками, одеялами, шерстяными кофтами бабушки, сверху прикрыли чем-то чистым, и вот пора. Пришло время душить. Детей зовут отовсюду, и занятых, и праздношатающихся.

Со свиньёй начинают играть, лезут на неё, как на пригорок, подпрыгивают сверху, мнут бока. А ей всё нипочём.

— Шало будет шладким, — говорит старик с единственным зубом.

Зуб у него, как кончик потухшей папиросы. Кто же не любит мягкого, свежего сала с запахом соломки?

Из-под покровов идёт тепло, и вместе с ним в души детей проникает радость. Свинья большая, и радости от неё много. Она проходит вовнутрь через не застёгнутые воротники, лезет в рукава.

Дети облепили свинью, прижались к ней сердцами и впитывали, впитывали в себя радость, причину которой они не знали.

В куче малой перемешались и девочки, и мальчики, и среди девочек была принцесса, а другие были просто. У других были глаза и рот, а у неё были глазки и ротик. Дети душили свинью, упивались, им хотелось, чтобы этому не было конца. Они почувствовали счастье и хотели его долго. Детские сердца трепетали, организмы касались друг друга, радость росла.

Мимо двора проходил фотограф, которого так и звали — «Фотограф», в селе его знали все, а Леонардо да Винчи никто не знал, потому что он не умел фотографировать, да и жил давно.

— Сфотографируй детишек, — попросил отец мастера.

— Не могу, — ответил тот, — объектив запотеет.

— Мы тебе сердце отдадим, — пообещал отец.

— Да плёнка кончилась, — признался фотограф. Может, и правда плёнка кончилась, а, может,

мастеру показалось мало сердца, сами-то мясцом будут лакомиться, но детскую радость он так и не увековечил, не заснял детишек верхом на свинье, не щёлкнул затвором, и не вылетела птичка с горбинкой на клюве.

Пока взрослые вели беседу, пока было можно, дети насыщались и напитывались. Но вот всё. Их согнали мигом. С туши сняли покровы, и свинья лежала посреди двора голая, очищенная, как яйцо. Малыши, чтоб хоть как-то удержать уже уходящую радость, прижались друг к другу и стояли смирно, в одну шеренгу, рядышком. Не расходились, не шевелились, сдерживали внутри исчезающее нечто…

Автобус мчался по пыльной грунтовой дороге из одной деревни в другую, из одного села в другое, из одного города в другой. Из города К. в город Икс. В град Икс. Городок, куда мчался, пыхтя и загаживая воздух, автобус, так и назывался на самом деле — Градикс. Участок возле автостанции, в самом сердце городка, был вымощен булыжником — тридцать метров радости. Дальше, в обе стороны, а также во все остальные стороны света, вела грунтовая дорога, грунтовка, пыльная, когда тепло, местами непроходимая в осенние дожди. Пассажиры автобусов и грузовиков часто помогали двигателям внутреннего сгорания преодолеть причуды природы, капризы погоды. Легковые автомобили в такую погоду не ездили. Это было неразумно. Да и зачем ехать, к чему торопиться, куда спешить? Подсохнет, тогда. Не шуршали шины легковых автомашин в такое время, дождливое время, время сидеть дома. Зимой тоже лучше было не трогаться в путь, дороги часто заносило снегом, выбираешь одну и едешь по ней, едешь час, едешь два, и она заканчивается, спасибо есть, где развернуться. Теперь — назад.

Автобус мчался по дороге, оставляя за собой пыль веков. Значит, была не зима. Ранняя осень, поздняя весна, или, может, лето. Пыль проникала в автобус легко, потому что её было слишком много, и она не исчезала ни через час, ни через два, не садилась и не вдыхалась, хотя все дышали аккуратно, без остановок. Автобус кряхтел и пыжился, бухтел и покашливал, спрыгивал с кочек и перескакивал ямки, и счастливые люди добирались туда, где они становились ещё счастливее.

Автобус ехал с севера на юг, он ещё только подъезжал к Градиксу. А потом он уедет отсюда. И как только он уедет из городка, как только он выедет из Градикса на широкую столбовую дорогу, так — неизвестность, никто не вспомнит, что было дальше, как только водитель скажет эти слова, так и всё, конец всему тому, что могло бы быть. Дорога не потерялась, она растворилась в бесконечном нет. Вместе с автобусом, людьми и их добром.

Может, и не было пыли в автобусе, может, была ранняя весна, когда лужам несть числа, а, может, пронзительная осень. Только зимы не было. Её не могло быть. Потому что не было вокруг светло, бело, восторженно и чисто, и радостно… от тишины полей… и воробей не спал в безмолвии ночей.

Света зимы не было нигде, ни до городка, ни после, ни в самом городишке, когда все вышли походить, а часть людей снова сели, сели те, кто с билетами, а остальные побежали за угол, воровато побежали, воровато озирались… воровато жили, воровато умирали. Была не зима. Не зимой вокруг — сумерки, на душе — темно. Автобус шагал по деревням, переваливаясь с боку на бок, подбирая людей, всех, кто поднимал руку, и всех, кто руку не поднимал, стеснялся, но тоже хотел ехать. Водитель подбирал и тех, кто хотел прокатиться, или погреться, или у кого на лице было сомнение. После того, как автобус проходил деревни и сёла, в этих поселениях уже никого и не оставалось. Только глубокие старики, ветхие старухи да ведьмы. Домашних животных старались забрать с собой. Гусей, уток, кур и даже поросят. Но были и неберущиеся животные. Коровы, кони и слоны.

Автобус наполнялся на каждом привале. Никто не выходил насовсем, выходили только покурить, и снова прибавлялись свежие люди. Они заходили, входили, вползали, ввинчивались и вкручивались. Новые люди вносили и новые запахи: местных сортов чеснока, лука, самогонки, гнать которую запрещалось, сладкие запахи коровников и острые запахи конюшен. В автобус привносились и экзотические запахи, упоминать которые стыдно, но без них картина получилась бы неполной, ненасыщенной. Люди держались более-менее тихо. Свиньи же, у которых обоняние превосходит человеческое, да ещё как, не выдерживали надругательств, запахи их сводили с ума, и они визжали, как резаные.

Водитель, царство ему небесное, брал всех. Может быть, он ещё и жив, но лучше бы — нет, и, если исходить из лучшего, то надо помянуть его, по-человечески поступить надо… Брал водитель всех, но билеты всем не давал. Вообще никому не давал. Деньги он себе забирал, все до копейки, копейка тогда берегла рубль, а рублей надо было много. Бесконечно много. С деньгами, что тогда, что сейчас — ничего не изменилось. А вот с билетами… Водитель их не давал. Да их и не брал никто, боже упаси. Может, кто и хотел, да неудобно. И другие не берут. Неправильно и нехорошо отбирать у шофёра. Он так крепко руль держит. А пока будет билет отрывать, руль и загуляет… Он так вцепился в этот руль, как утопающий за соломинку. Ну, как у него билет попросить? Да он зарежет за копейку… Лицо у водителя было не красное, как восходящее солнце, оно у него было нормальное, приветливое лицо, лицо трудяги, а не купца, Балды-работника, а не попа, доброе, слегка запылённое лицо, и нужные всем глаза, которые пристально смотрели за дорогой, следили за другими автобусами, автомобилями, которые тоже куда-то спешили, рвались, летели навстречу; глаза шофёра следили и за тем, чтобы гуся какого не задавить, чтобы курицу не придушить колесом, чтоб и уточку не покалечить. Они посматривали и за котами, чтоб те не попали в переделку; и собаку, чтоб не зацепить, следили. Хорошие глаза, хороший водитель. Деньги брал да в карман прятал. Всех подбирал, да всех вёз. Золотой водитель. Его лысина отливала золотом.

Автобус путь держал в городишко Градикс. Вот и приехали. Детей и свиней шофёр трепал за уши, с пассажирами шушукался, и все выходили, все вышли, все мы вышли в красоту июльского или апрельского дня или утра, чтобы подышать воздухом родины.